Ювелиръ. 1808. Саламандра - Виктор Гросов

— У меня нет выбора, — ответил я.

Он кивнул, и его лицо преобразилось. Врач-терапевт исчез, уступив место хирургу.

Мой кабинет превратился в камеру пыток, где я был одновременно и палачом, и жертвой. Беверлей, охваченный научным азартом, стал моим главным надзирателем. Я вернулся в кабинет. Наблюдатели от Цеха, двое чопорных немцев, с недоумением взирали на наши странные приготовления, перешептываясь в углу. Вместо ожидавшейся ими резьбы по камню они стали свидетелями какого-то варварского ритуала.

Первым делом по моему приказу принесли два медных таза. Один доверху наполнили колотым льдом, от которого шел холодный пар. В другой плеснули обжигающего кипятку из самовара, отчего воздух в комнате сразу стал влажным.

— Начинаем, — скомандовал я.

Под испытующим взглядом Беверлея я опустил правую руку в ледяную воду. Острая боль мгновенно пронзила кисть, будто тысячи игл разом впились в кожу. Я держал ее там, считая про себя до ста, пока пальцы не онемели, превратившись в бесчувственные деревяшки. Затем, без передышки, рука летела в таз с кипятком. Ожог. Мышцы сводило судорогой. Снова счет до ста. Снова лед. Снова кипяток.

— Вы его сварите или заморозите? — не выдержал один из наблюдателей.

— Мы его будим, — бросил Беверлей, не отрывая взгляда от моей руки и чиркая пером в своем журнале.

После получаса этой пытки рука превратилась в один сплошной, гудящий от боли нерв. Затем настал черед силовых упражнений. По моему эскизу Степан спешно смастерил серию пружинных эспандеров разной жесткости. Начался второй круг ада. Часами, монотонно, до полного изнеможения я сидел за верстаком, сжимая и разжимая эти пружины. Мышцы предплечья горели огнем. Пот заливал глаза.

Вскоре роль Беверлея изменилась: он перестал быть просто наблюдателем. После каждого сета он заставлял меня класть руку на стол и начинал свою работу. Его сильные, точные пальцы хирурга находили сведенные судорогой мышцы, разминали их, растирали забитые сухожилия. Он не утешал, он работал — с отстраненностью механика, настраивающего сложный и капризный инструмент.

Но самое главное началось потом. Когда рука от изнеможения уже отказывалась держать даже ложку, я брал в нее не штихель, а кусок мягкого свинца, податливее воска, и пытался гравировать. Не линии и круги, а элементы будущего узора для камеи: изгиб бедра Афродиты, складку хитона на плече Геры, завиток волос Париса.

Поначалу выходило уродство. Дрожащая рука срывалась, оставляя рваные борозды — варварские царапины, не имевшие ничего общего с резьбой.

— Так, линия должна быть плавной… — бормотал я себе под нос, снова и снова начиная с чистого куска. — Плавной, как… Нет, дрожит… Снова. Дыхание… на выдохе…

Два дня и две ночи мой кабинет походил на келью одержимого монаха. Я почти не спал, питался тем, что приносила Элен, и работал. Лед, кипяток, пружины, свинец. Лед, кипяток, пружины, свинец. Наблюдатели-немцы, поначалу смотревшие на все с презрительным недоумением, к концу второго дня притихли. Они видели не сумасшедшего. Они видели титанический, нечеловеческий труд.

На исходе второго дня я был на грани срыва. Все зря. Взяв штихель, я попробовал снова. Рука дрожала. Так же, как и в зале Управы. Два дня мучений — впустую. Отчаяние стало таким густым, что его можно было резать ножом. Я откинулся на спинку стула, готовый сдаться.

Взгляд мой упал на Беверлея. Сидя напротив за своим столиком, он делал очередную запись в журнале. Он писал. И внимание мое привлекло не содержание, а сам процесс. В отличие от меня, сжимавшего инструмент в кулаке в попытке побороть дрожь, Беверлей держал перо легко, почти невесомо. Его кисть была расслаблена, а движение шло от всего предплечья. Он не давил. Он позволял перу скользить.

Схема в голове наконец замкнулась.

Все это время я боролся с проблемой не с того конца. Пытался силой подавить дрожь, до предела напрягая мышцы. Вместо этого следовало расслабиться. Принять тремор, стать с ним одним целым. Найти тот ритм, то положение, в котором он затихает.

Я снова сел за верстак. Закрыл глаза. Сделал несколько глубоких, медленных вдохов, как учил меня когда-то старый инструктор по стрельбе. Перестал думать о Дювале, о сроках, о позоре. Я слушал свое тело. Свою руку. Я ощущал эту дрожь не как врага, а как часть себя.

Открыв глаза, я взял штихель — но на этот раз иначе. Легко, почти не касаясь. Не сжимая рукоятку, а просто держа ее. Нашел новое положение тела, чуть наклонившись вперед и уперев локоть в специальную кожаную подушечку, сшитую для меня Степаном. Я не пытался остановить дрожь. Я ждал.

Сделал глубокий вдох. Задержал дыхание, дождавшись того короткого, почти неуловимого мгновения, когда сердце замирает между ударами. И на медленном, плавном выдохе — повел резцом по куску воска, лежавшему на верстаке.

Линия.

Идеально ровная, чистая, глубокая.

Я мог работать. Недолго. Короткими сериями по пять-десять минут, после которых руке требовался долгий отдых. Но я мог.

Подняв глаза, я увидел, что Беверлей, все это время молча наблюдавший за мной, снял очки и медленно протер их платком.

— Господи… — выдохнул он. — Это… противоречит всему, что я знаю.

Я усмехнулся. Устало, но с чувством глубокого, выстраданного триумфа.

— Это не противоречит, доктор. Это дополняет. А теперь, если позволите, у меня осталось меньше суток. Пора начинать.

Победа, одержанная не грубой силой, а умом, была оттого лишь слаще.

Глава 8

Десять часов. В тишине мастерской тиканье напольных часов отдавалось в голове ударами молота. Десять оборотов большой стрелки — десять гвоздей в крышку моего гроба. За окном занимался очередной безликий день; его тусклый свет, просачиваясь внутрь, подчеркивал безнадежность моего положения. На стульях, изредка всхрапывая, посапывали мои надзиратели, Штольц и Вебер. Свою миссию они, считай, выполнили: осталось досидеть последние часы и засвидетельствовать мой позор, так что скука на их лицах была красноречива.

Я сидел за верстаком. Неподвижно. Внутри шла война, о которой эти двое даже не подозревали. Война за одну сотую долю секунды, крошечную, почти немыслимую паузу между ударами сердца. Вдох — кровь с шумом приливает к голове, и рука оживает, начиная свою мелкую, паскудную дрожь. Медленный, до самого дна легких, выдох — и на мгновение, в мертвой точке перед следующим толчком, все замирает. Вот оно. Мое окно. Мой единственный шанс. Один удар резца. Может, два, если повезет. А потом все сначала. Дыхание. Пульс. Удар. Искусство, низведенное до уровня кардиограммы.

На черном бархате передо мной лежал сардоникс. Идеальный.

«Суд Париса». В голове сама