Ювелиръ. 1808. Саламандра - Виктор Гросов

собой всплыла эта дурацкая история, которую нам вбивали на уроках античной культуры: свадьба богов, яблоко с надписью «Прекраснейшей», три самовлюбленные богини, готовые вцепиться друг другу в волосы. И Парис — тщеславный пастушок, возомнивший себя экспертом по женской красоте. Одна сулит ему власть над всей Азией — скучно. Другая — воинскую славу и мудрость — утомительно. Третья, Афродита, обещает самую красивую женщину на земле. И этот простофиля, не задумываясь, отдает яблоко ей, обрекая свой народ на десятилетнюю войну и гибель. Власть, Слава, Любовь. Он выбрал последнее, и этот выбор стирает в пыль целые цивилизации.

Дюваль подсунул мне сложный сюжет. Он предложил ту же сделку, что и богини Парису: «Играй по моим правилам, попытайся вырезать этих трех дам, и я дарую тебе позорную смерть мастера». Любая попытка вписаться в канон обернется катастрофой. Я нацарапаю уродливую карикатуру, и старые маразматики из Управы с облегчением выдохнут: «Самозванец».

Хватит. К черту их правила. К черту Рафаэля, Рубенса и всю их академическую мишуру с пухлыми амурами. Я не стану играть в эту игру.

Я закрыл глаза. Вся суть этого мифа сводилась не к жеманным позам богинь, а к трагедии выбора. К его необратимости. К последствиям. Иллюстрировать миф? Нет. Я заставлю зрителя его пережить. Моей работой станет не камея, но артефакт, головоломка, шкатулка с секретом.

Взяв бормашину, я своим жужжанием разбудил тюремщиков. Штольц что-то недовольно пробурчал, однако Вебер выпрямился, с любопытством наблюдая, как я меняю насадку.

— Мастер, вы?..

Я не удостоил его ответом. Просто поднес диск к камню. Пронзительный, почти ультразвуковой визг рванул тишину. Наблюдатели вздрогнули, зажав уши, а по мастерской поплыл едкий, сухой запах жженого камня. Я не вырезал узор — я пилил. Безжалостно, с холодной точностью вел диск по границе цветовых слоев, разрушая то, что природа создавала миллионы лет.

— Er ist verrückt! Он спятил! — вскрикнул Штольц, вскакивая с такой силой, что стул за ним опрокинулся. В его глазах я был безумцем, уничтожающим сокровище. — Он губит камень!

Для него происходящее было актом вандализма, агонией материала. Он видел, как на бархате появляются три невзрачных осколка: молочно-белый, медово-оранжевый, темно-коричневый. А я — как рождается замысел.

Когда визг стих и последняя пластина легла на бархат, в мастерской повисла тишина, нарушаемая лишь тяжелым дыханием Штольца. Я отложил машину. Три пластины. Три мира. Три судьбы. Теперь их предстояло наполнить смыслом. Даже один осколок со всеми тремя цветами удалось выпилить. Вместо одной камеи я создам три — микроскопические вселенные, вырезанные на внутренней, матовой стороне. Внешнюю же отполирую до зеркального блеска, превратив в непроницаемую маску. Собранные вместе, они образуют трехгранную пирамиду, снаружи — абстрактный кристалл. И только на одной грани будет явлен выбор. А внутри — два скрытых мира.

Достав свою асферическую лупу, я закрепил ее в держателе и склонился над верстаком. Наблюдатели, позабыв о негодовании, заинтригованно подошли ближе. Мое лицо преобразилось: один глаз, усиленный мощной оптикой, превратился в огромный, нечеловеческий орган зрения, способный различать то, что скрыто от простых смертных.

Я взял первую, молочно-белую пластину. Глубокий вдох. Задержка дыхания. Замершее сердце. И короткий, точный удар резца. Еще один. Так, в тишине, началось создание моего ответа Дювалю, который он не сможет повторить.

Первой будет мир Геры. Мир власти. Никаких напыщенных богинь: я вырежу саму суть ее предложения Парису — империю. Холодное, рациональное, упорядоченное величие.

Мой штихель-«игла», заточенный до остроты комариного жала, коснулся камня. Вдох. Задержка. Выдох. Короткий, почти невесомый штрих. Снова. И снова. Привлеченные странным ритмом моей работы, наблюдатели подошли еще ближе. Штольц, самый педантичный из них, вооружился карманной лупой, но сперва разглядел только хаотичную паутину царапин. Однако час за часом, удар за ударом, из этого морозного тумана начали проступать очертания. Вот прочертилась строгая линия Адмиралтейского шпиля, тонкая, как волосок. Вот проявилась величественная колоннада Исаакиевского собора. Я действовал как гравер, создавая тончайшими штрихами иллюзию объема. Резьба была настолько тонкой, что напоминала рисунок инея на замерзшем окне.

— Unglaublich… (Невероятно), — выдохнул Штольц, забыв, что я могу его понять, и ткнул пальцем в сторону Вебера, приглашая того разделить изумление.

Склонившись над моей рукой, они дышали мне в затылок. На их глазах, в паузах между ударами моего сердца, под резцом рождалось чудо: в крошечном окошке размером с ноготь большого пальца умещалась вся панорама столицы. Моя асферическая линза позволяла работать в недоступном для них масштабе. Для них это было колдовством.

Закончив с миром Власти, я отложил белую пластину. Онемевшая рука и затекшая спина требовали отдыха, но времени на это не было. Следующей на очереди лежала медово-оранжевая пластина — мир Афины, мир Мудрости и Славы. Здесь не было места фигурам, только символам. Появилась открытая книга, и наблюдатели, склонившись еще ниже, ахнули, когда под моей лупой на крошечных страницах проступили строки. Я лишь имитировал греческую вязь, хотя иллюзия была полной. Рядом с книгой лег лавровый венок, каждый листик которого был проработан с невероятной точностью, а завершил композицию короткий римский меч, гладиус, — символ воинской доблести.

Наконец я взялся за последнюю, темно-коричневую пластину. Мир Афродиты. Любовь. Самый сложный и опасный сюжет. Изображать прекраснейшую из женщин я не стал. Вместо этого из камня возникли две сплетенные в объятии фигуры, мужская и женская. Почти абстрактные, их тела напоминали два языка пламени — сама суть стихии, страсти, слияния. Темный, почти черный цвет камня придавал сцене интимность и глубину, заставляя фигуры светиться изнутри.

Три камеи были готовы. Откинувшись на спинку стула, я ощутил, как по телу разливается усталость. Наблюдатели молчали, глядя на три крошечных шедевра на бархате. В их глазах читались восхищение и растерянность. Я создал три отдельных мира. Теперь их нужно было спрятать.

Перевернув пластины, я уложил их на мягкий бархат испещренной резьбой стороной вниз. Передо мной оказались три гладких, безликих треугольника. Работа началась заново. Творчество закончилось, уступив место монотонному, изматывающему труду — полировке. Взяв деревянный круг, обтянутый кожей, я нанес на него пасту и принялся водить по нему первой пластиной. Круговые, однообразные движения. Эта монотонность успокаивала, давала передышку истерзанным нервам. Я полировал камень, стирал следы, создавал маску.

Под моими руками матовая поверхность оживала. Сначала появился тусклый блеск, затем он становился глубже, ярче, пока наконец каждая из трех пластин не превратилась в идеальное зеркало. Белое, оранжевое, коричневое. Они отражали дрожащее пламя свечи, мое усталое лицо, любопытные физиономии надзирателей. Они стали непроницаемыми. Теперь у каждой пластины было две души: внутри — сложный, полный смысла мир, снаружи