Ювелиръ. 1808. Саламандра - Виктор Гросов

лично. И если я обнаружу хоть малейшее искажение фактов, хоть одну попытку скрыть промахи экзаменуемых… вы будете не просто лишены звания мастеров. Вы отправитесь подмастерьями. В самую дальнюю сибирскую губернию. Учиться ремеслу заново. И поверьте, я найду способ узнать правду.

Выпрямившись, Сперанский дал понять, что аудиенция окончена.

— Можете идти, господа. У вас месяц. Время пошло.

Когда за последним из них бесшумно сомкнулась тяжелая дубовая дверь, Сперанский позволил себе откинуться на спинку кресла и прикрыть глаза. На его аскетичном лице проступила глубокая усталость. Борьба с человеческой глупостью и косностью отнимала больше сил, чем составление сложных государственных уложений.

Тихо отворилась дверь, и в кабинет тенью скользнул капитан Воронцов. Не открывая глаз, Сперанский указал на кресло напротив.

— Садитесь, Алексей Кириллович.

Едва Воронцов опустился в кресло, как официальное напряжение в комнате растаяло, уступив место деловой беседе двух людей, понимающих друг друга без лишних слов.

— Ну, что наш Саламандра? — спросил Сперанский, все так же не открывая глаз. — Жив курилка?

— Живее всех живых, Михаил Михайлович, — ответил Воронцов, — хотя и потрепан изрядно. Физически он истощен, это правда, однако доктор Беверлей утверждает, что никогда не видел столь быстрого восстановления. А вот нервы… натянуты до предела. Отсыпается. Уже вторые сутки почти безвылазно в постели. Думаю, неделя-другая, и снова будет в строю.

Сперанский медленно кивнул.

— Хорошо. А что лекарь? Удалось с ним потолковать?

Воронцов позволил себе едва заметную усмешку.

— Более чем. Господин Беверлей сам потрясен случившимся и горел желанием выговориться. Его журналы, как вы и приказывали, изучены. И то, что в них, Михаил Михайлович, выходит за рамки всего известного.

Воронцов извлек несколько тонких, исписанных убористым почерком листов.

— Судите сами. Наш юноша сам, находясь на грани смерти, продиктовал доктору весь порядок лечения — предписания, которые сам Беверлей поначалу счел бредом сумасшедшего.

Открыв глаза, Сперанский подался вперед и взял у Воронцова листы. Его взгляд, до этого усталый, заострился, быстро пробегая по строчкам.

— Требование кипятить инструменты и перевязочные материалы… Промывание ран соленой водой… Полный отказ от пищи в первые дни… Хитроумный аппарат из винных бутылей, отчего дурная кровь выходит из раны куда скорее… — Он поднял на Воронцова глаза, в которых удивление боролось с живейшим интересом. — Это будто какая-то методика.

— Именно, — подтвердил Воронцов. — Беверлей в полном смятении. Он спас пациенту жизнь, но с ужасом осознает, что сделал это, следуя инструкциям самого пациента. Называет это «чудом» и бормочет что-то о «семенах порчи», которые якобы гибнут от жара и соли. Я же называю это знаниями, происхождение которых нам неизвестно.

Сперанский отложил листы. В кабинете воцарилась тишина. Загадка, окружавшая их протеже, становилась все глубже.

— Его прошлое, — медленно начал Сперанский, скорее размышляя вслух. — Мы ведь его проверяли. Дважды. Сирота. Сын простого солдата. Подмастерье у пьяницы Поликарпова. Ни единого светлого пятна. Ни гувернеров, ни заграничных поездок. Откуда?

Воронцов молчал, давая начальнику выстроить цепочку рассуждений.

— Версия первая, — Сперанский загнул тонкий палец. — Он не тот, за кого себя выдает. Беглый гений из Европы, скрывающийся под личиной безродного мальчишки. Может быть. Однако это не объясняет ни его юного возраста, ни идеального знания наших реалий. Он мыслит и чувствует как русский, Алексей Кириллович.

— Есть и другая сторона, — осторожно вставил Воронцов. — Весьма… причудливая.

Он рассказал о странных деталях, всплывших при повторном, более тщательном допросе слуг князя Оболенского.

— Князь, то в сердцах, то под винными парами, не раз говаривал слугам, будто Григорию «кто-то шепчет на ухо». Будто идеи приходят к нему из ниоткуда. Он описывал, как юноша мог надолго замереть, уставясь в одну точку, а потом выдать готовое, гениальное решение. Словно не изобретал, а… вспоминал.

Сперанский слушал, сцепив пальцы в замок.

— Ювелирное дело, инженерное, металлургия, — перечислял Воронцов, загибая пальцы. — Теперь — врачевание. Слишком много для одного человека, Михаил Михайлович. Будто в нем сидит целый ученый совет.

Сперанский поморщился. Не верил он в чудеса. И все же эта версия, как ни странно, объясняла многое: и внезапность появления таланта, и широту познаний в самых разных областях.

— Неважно, — произнес он, отмахиваясь. — Неважно, откуда он черпает свои знания. Важно, что они у него есть. И что они могут служить России. Наша задача, Алексей Кириллович, не разгадать загадку, а создать для нее правильные условия. Создать парник, в котором этот диковинный плод будет расти и давать урожай.

Поднявшись, он подошел к окну и посмотрел на темнеющий город.

— Мы не можем запереть его в казенной мастерской. Страх убьет его дар, каким бы ни было его происхождение. Нам нужен его ум. Продолжайте наблюдение. Берегите его. Но не вмешивайтесь без крайней нужды. Пусть строит свою «Саламандру».

Он замолчал. Поняв, что тема исчерпана, Воронцов поднялся, чтобы уйти. Аудиенция была окончена.

Оставшись один, Сперанский вернулся к столу. Взгляд его, скользнув мимо казенных бумаг, впился в «Пирамиду».

Он снова взял ее в руки — прохладный, тяжелый предмет. Палец нашел едва заметный выступ на вершине. Легкое нажатие. Тихий, мелодичный звон — и маленькое рукотворное чудо свершилось вновь. Пирамида раскрылась, явив миру три своих потаенных лика: Власть. Слава. Любовь.

Взгляд Сперанского был взглядом часовщика, но не ценителя искусства. За изящными картинками он видел решение нерешаемой задачи. В этом крошечном артефакте сошлись воедино философия, точнейшая механика и высокое искусство. И все это создал один человек. Мальчишка. За три дня. С дрожащей от ранения рукой. Это же бессмыслица, это невозможно. Но вот он результат, в его руках.

Во его взгляде читалось восхищение, научный, холодный интерес и легкая, горькая зависть. Причем зависть не к самому таланту, а к ясности — к пугающей определенности, с которой этот юноша решал задачи, будто перед глазами у него был готовый ответ, а ему оставалось лишь аккуратно вписать его.

Его взгляд скользнул по столу, остановившись на более важной для него вселенной — стопке листов, испещренных его собственным мелким, убористым почерком. Черновики. Наброски его главного труда, дела всей его жизни — «Введения к уложению государственных законов».

То была его личная пирамида. Попытка собрать из хаоса противоречивых указов, вековых предрассудков и сиюминутных прихотей власти единую, стройную, работающую машину. Идеальную конструкцию, где каждая часть — от возможного Государственного совета до последнего уездного суда — знала бы свое место и работала в согласии с другими. Подобно Григорию, он пытался решить нерешаемую задачу: построить из косной, упрямой, живой материи русского бытия нечто гармоничное и вечное.

Вот только у него не было готовых ответов. Не было «внутреннего голоса». Каждая строчка давалась ему с