Ювелиръ. 1808. Саламандра - Виктор Гросов

Он говорил об этом так, будто описывал геологическую формацию — нечто вечное, незыблемое и абсолютно ему не подвластное.

— Путь второй, — он поднял палец, — быстрый и почти невозможный. Милость монарха. Особая заслуга перед Отечеством, замеченная на самом верху. У нас любят героев. И тогда, возможно, тебя наградят орденом. Скажем, Святой Анны. И вот с ним ты получишь потомственное дворянство. Станешь ровней им всем. Хотя это, друг мой, — дело случая. Можно построить сотню лучших в мире насосов, и этого никто не заметит. А можно удачно подставить плечо, когда Государь будет сходить с лошади, и получить все.

Он замолчал. Два пути. Бесконечная, унизительная лестница в душной канцелярии или слепая, капризная удача. Ни один из них не требовал ни таланта, ни ума, ни реальной пользы.

А ведь я раньше не задумывался об этом. Я говорил с дворянами на равных. И они наверняка видели это. Но заступничество вдовствующей императрицы и личное участие Государя в моей жизни — прощалось. Если я все правильно понял.

Мой изобретения, деньги, которые я заработаю, — все должно было стать моим щитом. Я воображал, что строю империю, а на деле возводил красивый, богато украшенный дом на песке, который любой пьяный аристократ мог снести одним пинком. Без статуса, без этого проклятого слова «дворянин», я был никем. Талантливой диковинкой, полезным инструментом, но не человеком, равным им. Моя жизнь и жизнь тех, кто был рядом, не стоили здесь и ломаного гроша.

Руки, создавшие «Пирамиду», оказались бессильны. Мой интеллект и знания — все это было бесполезно перед одним-единственным словом: «сословие».

Где-то глубоко внутри, там, где все еще жил старик Звягинцев, холодная искра перескочила на новый контакт. Приоритеты сместились. Гильоширная машина, оптический прицел, двигатель Кулибина — все это вдруг отошло на второй план. Настоящей целью, главной, первостепенной задачей, от которой теперь все зависело, стало дворянство. Любой ценой. Вгрызться в этот гранит, вскарабкаться по этой стене, купить, заслужить, вырвать зубами — но стать одним из них. Чтобы больше никогда, никогда в жизни ни один напыщенный ублюдок не смел смотреть на меня и моих друзей, как на грязь под ногами.

Эта мысль стала зарубкой. Я вдруг осознал всю зыбкость своего положения.

Мы дошли до «Саламандры». На пороге, когда Воронцов уже собирался уходить, я схватил его за рукав.

— Алексей Кириллович, стойте. Раз я не могу быть вашим секундантом, я стану вашим спасением. Или, по крайней мере, его возможностью.

Он удивленно посмотрел на меня.

— Место. Время. Скажите мне.

Воронцов смотрел с изумлением, которое сменилось кривой усмешкой. Понял.

— Черная речка, — бросил он. — Утром. Как секунданты договорятся — сразу. Нет смысла тянуть.

— Я пришлю лекаря, — твердо сказал я.

— Что ж, — он пожал плечами. — Предусмотрительно. Хотя надеюсь, его услуги не понадобятся. Толстой, говорят, стреляет отменно. Даже с похмелья. Были прецеденты.

С этими словами он повернулся и растворился в ночной мгле.

Я вошел в дом, пролетев мимо Варвары, стоявшей у двери.

— Прошка!

Мальчишка мгновенно подлетел, испуганно глядя на меня. Бросившись к столу, я схватил перо и на первом попавшемся листе нацарапал несколько строк для Беверлея: адрес, время и краткое «дело жизни и смерти».

— Найдешь доктора, хоть из-под земли достанешь, — я сунул записку вместе с ассигнациями ему в руку. — Скажешь, дело особой важности. Понял? Беги!

Прошка, видя мое искаженное лицо, кивнул и пулей вылетел за дверь. Лишь тогда я обратил внимание на Варвару Павловну. Она стояла у стола с маской ледяного спокойствия на лице, однако мертвенно-бледные губы и пальцы, до хруста сжимавшие гусиное перо, говорили о другом.

— Вам нужно отдохнуть, Григорий Пантелеич, — тихо сказала она.

Я махнул головой и пошел к себе, наверх. В мастерской раздавался знакомый грохот — это Кулибин, отрешенный от мира, продолжал возиться со своим «огненным сердцем». Ему не было дела до этих дворянских игр. Счастливый человек.

Сон не шел. Запершись в своем кабинете я мог лишь ждать. Единственное, что было в моих силах, — отправить Прошку в ночь за лекарем, — уже было сделано. Крошечная, жалкая соломинка.

От стены к стене, как зверь в клетке, я мерил шагами комнату. Мерный стук моей трости о дубовые половицы отдавался в тишине, словно маятник часов, отсчитывающих последние часы жизни Воронцова. С каждым шагом в голове билась одна и та же мысль: «Из-за меня. Все из-за меня». Притащив в этот мир свои знания, я, как пламя свечи, привлек ночных хищников. А под удар попал тот, кто встал рядом.

Так не пойдет. Хватит ходить кругами. Я ювелир. Я нахожу в темноте луч света, как бы пафосно это не звучало.

Бросившись к верстаку, я смахнул эскизы какой-то безделушки. Чистый лист бумаги. Авторучка кулибинская. Мозг заработал с лихорадочной скоростью. Отменить дуэль невозможно. Но можно ли изменить ее исход? Защитить Воронцова?

На бумагу легли первые, резкие штрихи. Я проектировал. Отточенная годами мысль искала решение: если нельзя уклониться от пули, нужно ее остановить. Щит — позапрошлый век. Но что, если защита будет скрыта под одеждой? Рука летала по бумаге, рождая концепцию, безумную для этого века: бронежилет. Внешний слой — тонкие, перекрывающиеся пластины из закаленной стали, расположенные под углом, как черепица, чтобы пуля не пробивала, а рикошетила. Толщина — не больше миллиметра, чтобы не стеснять движений.

Под ними — второй рубеж обороны, амортизатор для гашения энергии удара. Войлок? Слишком громоздко. Конский волос, плотно спрессованный и простеганный с несколькими слоями шелка. Да! Шелк, прочный и упругий, распределит энергию по всей поверхности. Тут же набросал систему креплений на тонких кожаных ремнях.

Закончив эскиз, я откинулся на спинку стула. Вот оно. Решение. Простое, логичное, гениальное. Я спасу его. Сделаю эту штуку за ночь, отдам ему утром…

И тут же эта уверенность разбилась о реальность. Воронцов. Капитан, дворянин до мозга костей. Выйти на дуэль в «поддоспешнике»? Тайно, под мундиром? Подобный поступок стал бы бесчестием. Он скорее отказался бы от выова, чем пошел бы на такое. Трусость. Подлость. Обман, который, вскройся он, покрыл бы его имя несмываемым позором. Он бы никогда на это не пошел. Никогда.

С яростью скомкав лист, я понял, что мои знания из будущего — бесполезны перед лицом одного-единственного понятия, которое нельзя ни измерить, ни рассчитать. Честь.

Но сама идея не умерла. Разгладив измятый лист, я на полях, другим, более спокойным почерком, сделал пометку: «Защита для кирасир? Для генералов в бою?» — и отложил его в дальний ящик,