Ювелиръ. 1808. Саламандра - Виктор Гросов

— За живых, — коротко, басом, произнес он.

Я взял стакан. Жидкость опалила горло, по телу мгновенно разлилось обжигающее тепло. Мы выпили. Я ждал вопросов, нравоучений — чего угодно. Однако он, осушив свой стакан, встал и отошел к окну и уставился на двор.

— Дурость все это, — неожиданно произнес он, не оборачиваясь. — Дворянские забавы. Красивые игрушки, — он кивнул в сторону, где у нас планировался зал для оружия, — чтобы дырки друг в друге делать. Бестолковые.

Я смотрел на его ссутулившуюся спину. Кажется, сегодняшние события всколыхнули в нем что-то глубокое, старое.

— У меня один… тоже горячий был, — говорил он своему отражению в стекле. — Сын, Мишка. Руки — чистое золото, любой механизм с полувзгляда понимал. Почище меня будет, я чаял. Так вот, сцепился он как-то с купчиком одним по глупости. Слово за слово… за саблю схватился. Еле оттащил. Привел домой и выпорол, как сидорову козу, чтоб неделю сидеть не мог.

Он замолчал, поскреб ногтем стекло.

— Он тогда на меня волком смотрел. Обиделся. А я ему сказал: голова твоя дурная рукам покоя не дает. А руки-то у тебя одни. Ими дело делать надобно, а не кровь пускать. Ими кормить семью, строить, а не калечить да помирать из-за спеси.

Кулибин обернулся. Его выцветшие глаза смотрели на меня с какой-то тяжелой, отеческой серьезностью.

— Руки у тебя, парень, тоже золотые. Голова светлая. А лезешь в их игры. Не твое это дело. Негоже мастеру в барские дрязги соваться. Наше дело — вот, — он мозолистым пальцем постучал по своему лбу, а потом по ладоням. — Голова да руки. Остальное — пыль.

И в этих простых, грубоватых словах гений-одиночка отступил на второй план. Из-за него проступила совсем иная фигура — глава огромного семейства, человек, знающий цену жизни, потому что сам дал ее десятерым детям. Его сегодняшняя тревога была беспокойством патриарха, увидевшего, как непутевый, но подающий надежды «наследник» едва не сунул голову в барскую петлю.

Он снова наполнил стаканы до половины.

— Прошка! — рявкнул он вдруг. — А ну, неси сюда закусить чего! Барин с гостем сидят, а на столе пусто!

Мальчишка пулей влетел в кабинет. Оценил проблему и исчез. Через минуту он вернулся с большим глиняным блюдом, прикрытым чистой льняной салфеткой.

— Варвара Павловна перед уходом велели передать, — пропищал он. — Сказали, знала, что пригодится.

Под салфеткой, в глиняных мисочках, обнаружилась простая, но такая правильная сейчас русская закуска: терпкая и сладкая моченая брусника; хрусткая квашеная капуста с рубиновыми искрами клюквы; скользкие, пахнущие лесом соленые грибы и тонко, почти прозрачно, нарезанное сало с алыми прожилками мяса. Мы выпили еще по одной, закусили. Атмосфера в кабинете стала домашней и доверительной. Разговор о мертвой материи — шестернях и рычагах — оказался самым живым и целительным.

Утро принесло с собой ясное намерение: сегодня я навещу Воронцова. Вернувшаяся поздно вечером Варвара Павловна уже доложила, что с капитаном все в порядке. Он, конечно, слаб, но пребывает в бодром расположении духа, шутит и жалуется на отвратительную стряпню своего денщика.

Я уже был в прихожей, натягивая сапоги и предвкушая, как вырвусь из стен этого дома на морозный воздух, когда Ефимыч доложил о посетителе.

— Старшина Краузе, Григорий Пантелеич. По делу, говорят, спешному и сугубо личному.

Черт бы их всех побрал. Визит к Воронцову откладывался.

— Проводить, — бросил я Ефимычу, раздраженно.

Через пять минут Краузе сидел в моем кресле. Причем сидел прямо, даже чопорно, однако эта прямизна была неестественной — будто поза солдата перед экзекуцией, а не гордого старшины Цеха. Он выглядел лет на десять старше, чем при нашей последней встрече. Его румяное и лоснящееся от самодовольства лицо, приобрело землистый оттенок, а под глазами залегли глубокие тени. В руках он держал какую-то папку с документами.

Пока я, не спеша, разливал по тонким фарфоровым чашкам дымящийся чай, он делал вид, что с интересом изучает корешки книг в шкафах. Но его взгляд снова и снова, будто примагниченный, срывался к огромной стеклянной стене моего кабинета.

С высоты второго этажа моя «Саламандра» разворачивалась перед ним как на ладони. Внизу, в залитом утренним солнцем торговом зале, мадам Лавуазье с царственным изяществом вела беседу с какой-то разодетой графиней, внимавшей ей с почти детским восторгом. А напротив, на втором этаже, в мастерской, Илья, склонившись над верстаком, показывал подмастерьям секреты полировки; могучий Степан, сняв рубаху, с ритмичным скрипом раскатывал на вальцах золотой лист, и его мускулы перекатывались под кожей. Все жило, двигалось, дышало — не магазин, а идеально отлаженный механизм. А Краузе, человек, всю жизнь посвятивший пыльным уставам и сонному порядку Цеха, взирал на этот мир с неприкрытой завистью. Он смотрел на то, чего у него никогда не было.

— Я прибыл к вам, мэтр Григорий, по поручению Управы, — начал он, когда я поставил перед ним чашку. Он говорил сухо и официально, словно зачитывал протокол. — Для согласования, так сказать, технических деталей. После… известных событий… возникла необходимость в уточнении некоторых процедур, касающихся подтверждения мастерства в нашем сословии.

Сев напротив, я сделал глоток чая. Процедуры? Попытка найти лазейку в уставе? Очередная кляуза? Я выжидал. Краузе долго размешивал ложкой чай. Он явно тянул время, не зная, как подступиться к главному.

— Господин государственный секретарь… — он поднял на меня глаза, — человек государственный. Он мыслит категориями пользы для Империи. И он, кажется, нашел в вашем… методе… в вашей работе… нечто, что счел достойным самого пристального внимания.

Он говорил загадками, ходил кругами. Каждое слово давалось ему с видимым трудом. Я не понимал к чему вообще весь этот бессвязный набор слов. Он пришел… с чем?

— В свете недавней… аттестации… — он с трудом выговорил это слово, — Управа посчитала необходимым… э-э… продемонстрировать, что и прочие мастера нашего сословия не стоят на месте. Что мы так же радеем о новинках и готовы служить на благо Отечества.

Я все еще не видел всей картины. Отчитаться передо мной о планах Управы? Бред. Мое молчание, кажется, подействовало.

— Ах, да. Вы же не знаете. Нам… было предписано, — он наконец перешел к сути, и голос его стал глуше, — пройти собственную аттестацию. Мне и мэтру Дювалю. Вдвоем. В течение месяца. — И тут, спохватившись, он добавил, будто это была незначительная деталь: — И да. Задание. Господин Сперанский изъявил желание… чтобы мы повторили вашу работу. «Пирамиду».

Чашка замерла на полпути ко рту. Повторить «Пирамиду»? Эти двое? Взгляд на перекошенное лицо Краузе — и встало на место. Картина прояснилась. Сперанский? Изощренное