Ювелиръ. 1808. Саламандра - Виктор Гросов

С подготовкой было покончено. В руках у меня оказалась катушка тончайшей проволоки. Началось «шитье». Замысел технологии был прост, исполнение — сложное. Проволока, продетая сквозь жемчужину, уходила в два соседних отверстия, и с обратной, внутренней стороны я туго скручивал ее концы, аккуратно расплющивая молоточком. Жемчужина за жемчужиной. Каждая садилась в свое гнездо намертво, становясь частью единого целого.

Это был многодневный, медитативный труд. Я рисовал жемчугом, создавая узор, имитирующий окрас снежного барса.

Вокруг горящих александритовых глаз легли кольца из чисто-белого, матового жемчуга, сделав взгляд зверя еще глубже. От них, по скулам, к уголкам оскаленной пасти потекли молочные реки.

Лоб и переносицу я покрыл узором из черных, отливающих фиолетовым и зеленым жемчужин. Они не лежали сплошным ковром — я выкладывал их в виде неправильных, рваных «пятен». И здесь, в промежутках между жемчужинами, проглядывала глубокая, бархатистая чернота самого серебра. Контраст матового, поглощающего свет металла и переливающегося жемчуга рождал невероятную глубину. Шерсть казалась настоящей, живой.

Матовая поверхность жемчуга на глазах давала маске фактуру, объем, жизнь. Она переставала быть металлической, становилась меховой. Я провел по ней кончиками пальцев. Гладкой поверхности не было: под кожей ощущалась прохладная, бугристая, живая плоть мифического зверя.

Шкура у маски была, а вот души — механической души — еще нет. Ей не хватало последнего: тайны, движения. Той искры, что превращает красивую вещь в легенду. Идеи Кулибина. Этот механизм станет моей молчаливой данью уважения старику, признанием его гения, мыслящего самой сутью движения.

Снова открылся потайной ящик — мое кладбище неудач. В бархатных гнездах лежали забракованные детали, в том числе и от перстня для Элен: крошечная шестеренка с одним сорванным зубцом, рычажок с неверным углом, ось с микроскопическим биением. Тогда — брак, сегодня — бесценный ресурс. Кажется, весь брак перстня в итоге послужил последующим проектам.

Вместо того чтобы создавать детали с нуля, я брал испорченную шестеренку и стачивал сломанный зубец, превращая колесо в кулачок-эксцентрик для толкания рычага. Рычажок с неверным углом подгонялся под новый паз. Это было как воскрешение того, что казалось мертвым.

Механизм предстояло спрятать в верхней части маски, под «лбом» барса. В толще серебра я вырезал небольшую полость, создал микроскопический корпус для его сердца и души.

Сердцем стала тугая, злая пружина из закаленной стальной проволоки. Будучи взведенной, она изо всех сил стремилась развернуться и вытолкнуть валик с тканью. Однако, предоставленная сама себе, она бы выстрелила вуалью, как из пращи. Грубо, некрасиво.

Нужна была душа — и ею стал демпфер, хитроумное устройство для усмирения ярости пружины. Принцип его работы прост, как ложка в горшке с холодным медом. Густое, вязкое часовое масло не давало крошечному поршню двигаться рывком, заставляя его идти плавно, медленно, с достоинством. Оно превращало грубый толчок пружины в элегантное, театральное движение. Механизм «во лбу», открывал «шторки» у верхней челюсти.

Оставался замок. Крошечный подпружиненный штифт, похожий на мышиный коготок, цеплялся за выемку на оси валика, удерживая всю систему во взводе. Задача кнопки, спрятанной на лбу барса, сводилась к одному: сдвинуть этот штифт на долю миллиметра, освобождая механизм. Просто и гениально.

Сама вуаль. Шелк — мечта. Тончайший, почти невесомый китайский шелк черного цвета, будто сотканный из одного мрака. Он был настолько плотным, что почти не пропускал свет, оставаясь полупрозрачным изнутри. Я свернул его в тугой, крошечный валик и закрепил на оси.

Сборка погрузила меня в мой микромир. Под слепящим светом линзы, с пинцетами из китового уса в руках, я собирал эту механическую головоломку. И тут вернулась дрожь.

Я снова дышал в такт сердцу. Каждый вдох гнал кровь к голове, и рука оживала своей мелкой, паскудной дрожью. Медленный выдох — и на мгновение, в мертвой точке перед следующим толчком, все замирало. В этот крошечный миг я успевал поднести деталь к месту, наживить ее. Но стоило сердцу толкнуться чуть раньше, чем я ожидал, как рука вздрагивала.

Крошечная шестеренка, зажатая в пинцете, соскользнула. Звук ее падения на половицы я не услышал. Замерев, я медленно, с застрявшими в горле проклятиями, сполз со стула. На четвереньках, со свечой в руке, я шарил по пыльным половицам, как нищий, ищущий оброненный грош. Нашлась она через полчаса, в углу, в паутине.

Следующие три часа за верстаком превратились в мучение. Если с «шерсткой» мне было проще, то тут работа была тоньше. Я боролся с собственным пульсом. Я научился предсказывать его, чувствовать нарастающую волну, ее пик и короткий штиль после. Я стал одним целым с этим проклятым ритмом. И когда, наконец, последняя ось встала на свое место, я откинулся на спинку стула, мокрый от пота.

Крепление. Никаких атласных лент, этого пошлого атрибута венецианских маскарадов. Мой барс должен был сидеть на лице как влитой. Из тонкой полосы вороненой стали я выковал упругий, пружинящий обруч, который спрячется в высокой женской прическе, охватывая голову сзади. Я прикрепил его к маске на двух крошечных, невидимых шарнирах.

Для примерки на столе стоял деревянный манекен — точная копия головы Элен, сделанная ее шляпником. Часами я подгонял форму обруча, изгибая его, стачивая, добиваясь идеальной посадки. Он не должен был ни давить, ни сползать.

Последний день. Десятый. Я был выжат до капли. Финальная полировка, проверка каждой жемчужины, каждого узла. И вот он, момент истины.

Я надел маску на манекен. Нашел на лбу барса, среди черных жемчужин, одну — замаскированную головку кнопки. Легкое нажатие.

Тихий, породистый щелчок, как у дорогого хронометра.

И черное облачко шелка, освобожденное пружиной, плавно, без рывка, опустилось вниз, скрыв деревянный подбородок манекена. Вуаль легла идеально, создав вокруг лица ауру тайны.

Снова нажатие. Тот же тихий щелчок. И вуаль, подхваченная механизмом, так же плавно и бесшумно убралась обратно. Все работало безупречно.

Я снял маску и положил ее на черный бархат. Работа была окончена.

На бархате лежал живой, хищный артефакт, полный скрытой силы, он соединил в себе варварскую мощь и высочайшую технологию. Я смотрел на свое творение. Гордость творца, создавшего шедевр, схлестнулась с чудовищной усталостью.

В глубине души я боялся, что после ранения не смогу повторить что-то подобное. Мне казалось, что пирамида, которой меня экзаменовали, это мой предел. Но я ошибался. Мастер Григорий был снова в строю. Да, с нюансами и оговорками — но в строю.

Поздний вечер. В свете фонаря за окном лениво моросил мелкий весенний дождь. Тишина и тепло окутывали кабинет. Работа окончена.