Ювелиръ. 1808. Саламандра - Виктор Гросов

На столе лежали раскрытые анатомические атласы хищников, раздобытые мадам Лавуазье. Сверяясь с ними, я изучал строение черепа, крепление мышц. Моя лупа — мой третий глаз — открывала то, что было скрыто от прочих. Для тончайших линий шерсти у носа в ход шел «шпицштихель», для широких плоскостей на скулах — «флахштихель».

В итоге резьба была окончена. На верстаке передо мной лежала серебряная морда зверя. Но она была голой. Бездушной. Ей не хватало цвета, тени, шкуры. Настало время укрощать огонь и химию.

Чернение потребовало моего возвращения в кузню, куда я запретил входить всем без исключения — дело предстояло грязное и вонючее. Первым делом я взялся за состав, который здесь звали «серной печенью». В тяжелом чугунном тигле смешались поташ и сера; при нагревании они оплавились в темно-коричневую, дурно пахнущую массу. Вскоре всю кузню затянул едкий, удушливый запах тухлых яиц. Мокрая тряпица на лице почти не спасала — едкие пары разъедали слизистую, заставляя кашлять.

Аккуратно, на медном противне, я нагрел маску над углями, чувствуя лицом обжигающий жар. Малейший перегрев — и сплав «поведет». Затем, щипцами, которые едва слушались рук в толстых кожаных перчатках, опустил ее в горячий, шипящий раствор.

Реакция была мгновенной. На глазах серебро начало темнеть: покрылось радужной пленкой, сменившейся фиолетовым и синим, а после утонуло в глубокой, бархатистой черноте. Я держал его в растворе, отсчитывая секунды.

Щипцы дрожали от напряжения, когда я извлекал маску из вонючего варева. Погруженное в чан с холодной водой, раскаленное серебро взревело, окутавшись густым облаком пара. Когда пар рассеялся, передо мной предстал результат.

Идеально.

Чернота получилась глубокой, бархатистой, впитывающей свет, а не отражающей его. Объемная форма превратилась в бездонный силуэт. Это был сгусток ночи, ожидающий своих звезд.

Теперь — глаза. Я вернулся в свой кабинет. Работа с огнем и химией закончилась, начиналась работа с душой камня. На бархатной подушечке лежала пара крупных, идеально подобранных александритов. Их чуть шероховатая, округлая форма кабошонов была идеальна. Убивать эту дикую, первобытную силу симметричной огранкой я не собирался. Нужно было заставить камни заговорить. При дневном свете они были холодными, зелено-стальными, с едва заметным голубоватым отливом, как лед в речной промоине. Но стоило зажечь свечу, как в их глубине медленно, неохотно разгорался густой, винно-красный огонь.

Просто вставить их в глазницы было бы слишком примитивно. Я хотел, чтобы они горели, чтобы в полумраке бального зала светились собственным светом. Для этого за каждой глазницей я установил сложную внутреннюю конструкцию — крошечную, вогнутую полированную пластинку из «белого золота». Эта ловушка для света, этот рефлектор, должен был поймать каждый случайный луч от свечи, сфокусировать его и бросить обратно сквозь камень, заставляя его вспыхивать изнутри.

Однако оставалась еще одна важная задача: маска должна была не только впечатлять, но и позволять ее носительнице видеть. Я раздвинул глазницы чуть шире, чем требовала человеческая анатомия, сместив их к вискам для обзора. А затем взялся за «белки».

Мне нужно было молочное, глушеное стекло. Заказ у стекольщиков означал потерю драгоценного времени и, что хуже, раскрытие части замысла. Пришлось снова становиться алхимиком.

Обычный горн в кузне для такой тонкой работы не годился, давая слишком грязное пламя и неровный жар. Поэтому соседней комнате, в лаборатории пришлось использовать муфельную печь: глиняный короб внутри другого, с песком между стенками для равномерного распределения тепла. Топливом служил чистый винный спирт, подаваемый через систему медных трубок, которые остались еще с того времени как мы делали прототипы пожарного насоса. Нагнетая мехами воздух, я получил тонкое, ревущее, почти бесцветное пламя с температурой, достаточной для плавления стекла.

В крошечном огнеупорном тигле осколки хрусталя расплавились до вязкой, прозрачной массы, похожей на густой мед. Началось самое сложное. В расплав отправилась щепотка тончайшего порошка оксида олова — касситерита, который я несколько часов толк в ступке. Масса на глазах замутнела, превратившись в густую, молочно-белую. Главное было не передержать, иначе стекло стало бы хрупким. Вылив тягучую каплю на холодную ровную стальную пластину и накрыв ее другой, я получил тонкий, просвечивающий «блин» молочного стекла.

Остудив его, я приступил к вырезанию. Алмазной бормашиной, непрерывно подавая воду во избежание трещин от перегрева, я выточил четре тонкие пластинки в форме выгнутых полумесяцев — «белки» глаз. Края оплавил на горелке, сделав их гладкими, без единого острого уголка.

Юстировка съела не один час. Я установил «белки», затем александриты с их рефлекторами, закрепив все на крошечных штифтах. Теперь из глубоких, черных глазниц на меня смотрели два живых, горящих уголька. И сквозь белую пелену у переносицы можно было видеть мир. Зверь обрел зрение.

В разгар этой кропотливой работы в кабинет заглянул Прошка.

— Григорий Пантелеич, к вам посыльный. От старшины Краузе.

Я раздраженно отмахнулся.

— Скажи, что я занят.

Мальчишка, однако, не уходил.

— Он говорит, дело спешное. Ждет ответа.

Пришлось оторваться. Чопорный немец-посыльный передал мне запечатанный пакет. Внутри оказалась короткая записка. Краузе интересовался, принял ли я решение. Усмешка сама тронула губы. Старый лис нервничал.

— Передай господину старшине, — сказал я, не отрываясь от работы, — что я все еще в раздумьях. Дело государственной важности требует времени.

С уходом посыльного я выиграл еще немного времени.

Теперь начиналась самая кропотливая часть работы. Шерсть. Холодный, мертвый металл должен был обрести мех, стать теплым, живым. Из тайника на стол легли несколько холщовых мешочков, туго набитых речным жемчугом. «Жемчужный бой», «скатный жемчуг» — так его презрительно называли ювелиры. Мелкий, неправильной формы, тусклый. «Мусор». Я через Варвару скупил его за бесценок у архангельских и новгородских торговцев.

В памяти вспыхнула картина из «прошлой» жизни: Япония, выставка современного ювелирного искусства. И одно-единственное ожерелье, от которого я не мог оторвать глаз. Вместо идеальных морских жемчужин — сотни крошечных, уродливых «бива». Однако мастер-японец сложил их в такую переливающуюся, живую текстуру, что она казалась кожей дракона. Именно тогда я и усвоил, что не материал диктует красоту, а воля художника.

На черный бархат рассыпался жемчуг: черный, отливающий фиолетовым; белый, матовый, как старая слоновая кость; серый, с перламутровым блеском. В патрон бормашины встало тончайшее сверло. Я погрузился в работу.

Визг сверла стал музыкой следующих трех дней. Под его песню в поверхности маски расцветали сотни, тысячи микроскопических гнезд. Рука, державшая тяжелую бормашину, затекала, шея ныла от напряжения, но это была приятная, рабочая боль. Каждый удачно просверленный ряд отверстий, каждая ровная линия приносили глубокое, почти физическое удовольствие.

Затем настал черед самого жемчуга: под лупой, одна за