Ювелиръ. 1808. Саламандра - Виктор Гросов

Мозг продолжал лихорадочный поиск. Нельзя защитить цель — можно ли нейтрализовать угрозу? В голове родилась другая идея. Еще более дикая. Еще более «потусторонняя» для этого мира.

Снова сев за стол, я принялся рисовать линзы — свою главную, самую страшную тайну. Оптический прицел.

Картина сложилась в голове до мельчайших деталей. Рассвет. Черная речка. Двое у барьера. А где-то там, на крыше заброшенного сарая или в густых ветвях старой сосны, сидит мой стрелок. Идеальный стрелок. Ефимыч? Нет, слишком стар. Лука, бывший егерь с глазом-алмазом. Он смотрит в окуляр, видя лишь перекрестье, наведенное на кисть правой руки Толстого.

Команда. Толстой вскидывает пистолет. И в ту самую долю секунды до того, как он нажмет на спуск, — негромкий щелчок штуцера. Пуля, выпущенная с двухсот саженей, бьет точно в цель. В руку. Пистолет с грохотом падает на землю. Толстой ревет от боли и ярости. Дуэль окончена. Воронцов жив. Честь соблюдена, ведь ранение на дуэли есть ранение на дуэли. И никто никогда не узнает, откуда прилетела эта шальная пуля.

План. Идеальный. Хирургически точный. И абсолютно подлый.

Все тот же обман, та же трусость, только вывернутая наизнанку. И есть еще куча иных технологических проблем от «прицела» до самого оружия. Я снова пытался взломать их систему своими правилами и снова бился о стену. О проклятую, иррациональную честь, которую нельзя обойти или обмануть.

Ответа не было. Беспросветный тупик. Мои разум, все мое превосходство — все оказалось бессильно. Я мог только ждать.

Я не спал. Просто лежал, глядя в темный потолок и слушая, как просыпается город. Далекий скрип полозьев, первый крик разносчика, удар колокола на церковной башне — обычные звуки сегодня звучали как обратный отсчет. Рассвет. Черная речка.

Я заставил себя встать и спуститься вниз, в торговый зал, где уже пахло свежим кофе. Нужно было делать вид, что все в порядке.

Дом, казалось, затаил дыхание: бледная Варвара Павловна с механической точностью разливала чай; пришедшие на работу мастера переговаривались вполголоса; Илья избегал встречаться со мной взглядом. Даже Кулибин, выйдя из своего флигеля, не стал ворчать, а бросил на меня хмурый, тяжелый взгляд и снова скрылся в своей берлоге. Видимо уже все знали о дуэли Воронцова. Мы все ждали.

Заставив себя сесть за верстак, я взял в руки какой-то необработанный камень. Холодный, мертвый камень. Я вертел его, пытаясь разглядеть внутреннюю игру, найти душу, но видел лишь мутный кусок минерала. Взяв ручку, чтобы сделать набросок, я вывел кривую, безжизненную линию. Пустота. Мое искусство, мастерство казалось сегодня бессмысленной возней на фоне той простой вещи, что происходила на окраине города.

Этот Толстой… Зачем? Пьяная бравада? Или нечто большее? Он ведь бросился на Воронцова. Значит, били по человеку Сперанского. Это уже политика. А я просто под руку попался.

Дверной колокольчик звякнул. Вошла мадам Лавуазье — элегантная, спокойная, в строгом дорожном платье. С собой она принесла какую-то иную, деловую реальность, в которой не было места дуэлям.

— Мэтр, — она подошла, держа в руках небольшой эскиз. — Княгиня Долгорукая желает заказать диадему к летним балам. Она просила передать вам свои соображения…

Из мастерской снова вышел Кулибин. Увидев француженку, он неловко снял свою промасленную шапку и, смутившись, как школяр, поклонился.

— Доброго утречка, сударыня, — пробасил он.

— И вам, мэтр Кулибин, — ответила она с теплой улыбкой. — Надеюсь, ваши механические чудеса сегодня не слишком пошумят? Я как раз перечитывала ваши записки о «самобеглой коляске». Поразительно!

— Да так… баловство все это, — пробормотал старик, но глаза его вспыхнули.

Они заговорили о шестернях, пружинах и силе пара. Он, забыв о ворчливости, сбивчиво и азартно объяснял ей какую-то свою идею. Она слушала, задавая умные вопросы. Два гения-одиночки, нашедшие друг друга в своей вселенной, где правили законы физики, а не дикие кодексы чести. Глядя на них, я поймал себя на мысли, что из них может получится неплохая пара.

Колокольчик звякнул снова. В салон, шурша шелками и наполняя воздух приторным ароматом духов, вплыла графиня Волынская — капризная, взбалмошная особа, способная вымотать душу из-за неверного оттенка эмали.

— Мастер! — пропела она, направляясь прямо ко мне. — Я всю ночь не спала! Застежка на моей броши… она недостаточно изящна!

Ее размалеванное лицо, пустые кукольные глаза… В каком это смысле «недостаточно изящна»? Спустя месяц? Я уже открыл рот для ответа, но рядом беззвучно возникла мадам Лавуазье.

— Графиня, простите, что вмешиваюсь, — ее голос был вежлив, но в нем звенела сталь. — Позвольте, я взгляну. — Она взяла у графини брошь. — Ах, да. Классическая английская булавка. Надежно, однако грубовато. Мэтр Григорий как раз разработал новый тип пружинного замка. Хотя боюсь, сегодня он не сможет вам помочь.

Она многозначительно посмотрела на меня.

— У мэтра сегодня вид человека, чьи мысли заняты более высокими материями, нежели блеск бриллиантов. Позвольте мне зарисовать вашу идею…

Уведя графиню к дальнему столу, она начала увлекательную лекцию о металлах и пружинах, полностью завладев ее вниманием.

Я остался один посреди зала. Высокие материи… Ирония была убийственной. Все мои мысли были о свинцовом шарике калибром в полдюйма, который, возможно, прямо сейчас пробивает грудь моего единственного друга. Друга? Да, наверное, это единственный человек в этом мире, кого я могу так назвать.

Осталось только ждать.

Часы на стене били: девять, десять, одиннадцать. Стук моей трости отдавался в тишине, как стук сердца обреченного.

Половина двенадцатого. Время превратилось в вязкую патоку, каждая минута, наполненная ватной тишиной, растягивалась в вечность. Неизвестность сводила с ума — это бесило. Я не выдержал. Вскочив, я начал мерить шагами зал, от двери к лестнице и обратно.

Работа встала. Мастера сидели делая вид, что точат инструменты, но их взгляды то и дело срывались на дверь; Степа, занеся молот над наковальней, так и застывал, прислушиваясь к улице; Варвара Павловна под надуманными предлогами выходила из конторки, бросая на меня тревожные взгляды. Даже грохот в мастерской Кулибина стих. Он стоял в дверях своего флигеля, скрестив на груди могучие руки, и наблюдал за моими метаниями. Вся моя «Саламандра» замерла.

Я пытался анализировать, просчитывать варианты. Секунданты встретились на рассвете. Час-два на сборы. Сейчас полдень. Все уже кончилось. Если бы Воронцов был убит, весть о смерти капитана уже разнеслась бы по городу. Значит, жив? Ранен? Но насколько тяжело? Почему так долго нет вестей? Беверлей должен был быть там и, случись что, прислал бы гонца. Прошка должен был следить за ходом поединка