Современная зарубежная фантастика-4 - Тэмсин Мьюир

– Спасатели, – ответил он.

«Nasha slava 1». Слова были написаны рядом с полосками белого, синего и красного цвета, нарисованными на борту. Россия.

Я машинально поплыл вперед, пытаясь от них оторваться. Невозможно. Корабль бесшумно и быстро приближался, притормозив, когда оказался ближе.

– Ты не рад спасателям, – заметил Гануш.

– Я предпочитаю находиться здесь. С тобой.

В пузатой центральной секции корабля открылась дверь шлюза, и в темном чреве что-то замаячило. Из берлоги вылезла лапа робота, плавно двигаясь на шарнирах. Кибернетический осьминог узрел меня безглазым взглядом, и его пальцы затрепетали, как колоски пшеницы на ветру. В детстве, когда дедушка косил лужайку, я убегал от него, стараясь как можно дальше умчаться от вращающихся ножей. Я прятался в деревянном сарае, между поленницами свежих дров, вдыхая их сладковатый запах и выковыривая занозы из пальцев. А теперь подо мной нет почвы, и я не могу бежать, и спрятаться мне негде. Теперь я жажду оказаться на твердой поверхности, ощутить напряжение в мышцах, которые притягивает к хоть к чему-нибудь.

– Ты можешь выжить, – вяло произнес Гануш. – Почему ты этому противишься?

– Я устал, Гануш.

Я наконец-то взглянул на датчик кислорода, он показал, что воздуха осталось на три минуты. Корабельный коготь больше не был прямым. Он согнулся, приготовившись меня подобрать, а может, проткнуть. Какая разница? Либо меня спасут, либо я сниму шлем. Но я не хотел, чтобы меня спасали. В особенности Они. Они, промывшие мозги моему отцу, наделившие его властью, которая превратила его в их орудие.

В одном мы с дедом никогда не приходили к согласию. Он настаивал, что винить нужно человека, а не обстоятельства. А значит, при любом режиме отец совершил бы те же самые ошибки. Я не мог с этим смириться. Не мог смириться с тем, что даже без русских, даже без марионеток Москвы в Чехословакии, которые размахивали перед моим отцом обещаниями лучшей жизни, он все равно мог причинить кому-то боль. Мы не можем жить вне истории, никогда. И вот он я, очередной Прохазка, которому придется капитулировать перед оккупантами.

Я снова проверил подачу кислорода и пересчитал людей, от которых жду объяснений, добра и жизни. Ленка. Она существовала где-то там, на присланной мне в утешение фотографии, и простая надежда на то, что ее руки снова могут прикоснуться к моей больной спине, казалась достаточным основанием для того, чтобы вдыхать кислород.

На каком ковре стоял Эмиль Гаха[206] в кабинете Гитлера, размышляя о том, следует ли чехам сражаться против захватчиков и погибнуть или сдаться и потерять достоинство? Заставив пожилого человека прождать почти до утра, пока он сам смотрел кино, Гитлер плюнул Гахе в лицо, перечислив все способы, какими изнасилуют страну, перережут женщин и детей, на королевские башни Праги сбросят бомбы, сожгут, расстреляют, сотрут в порошок, а гестапо еще и помочится сверху.

Насколько близко находился Гаха от глупого геройства – послать Гитлера в задницу, получить пулю в голову и обречь народ на гибель? Он тоже был подкидышем в корзине, стариком со слабым здоровьем, который сменил отправившегося в изгнание президента, после того как из-за махинаций Гитлера республику разорвали на части. Страну продали самому щедрому покупателю на Мюнхенском сговоре, когда без нашего присутствия Чемберлен, Даладье, Муссолини и фюрер пожали друг другу руки за чаем с бутербродами и согласились с тем, что Чехословакия – это скромная цена за мир.

Насколько близко подошел Гаха к развязыванию величайшего геноцида чехов и словаков? Насколько проще ему было бы умереть от руки Гитлера и позволить принимать такие важные решения кому-то другому? Гаха выбрал жизнь и позор. Его наградой было выживание нации, он смог увидеть, как столица вышла из войны невредимой, в отличие от прекрасных Варшавы и Берлина. После гитлеровского надругательства Гаха потерял сознание. Нацисты в щедром жесте помогли ему встать, прежде чем он подписал договор, передающий страну под протекторат Германии. Трус спас государство, отдав его и растоптав собственную гордость.

Мне оставалось две минуты жизни, и я потянулся к своему другу. Когда я крепче схватился за его ногу, она отвалилась от тела как пиявка, выпустив пузырьки серой жидкости. Его губы и мех на брюхе стали липкими от шоколадно-ореховой пасты. И тут я их увидел, тех самых горомпедов – их яйца, обитающие в его волдырях, заползли на мой скафандр и проникли внутрь. Они кишмя кишели в моих подмышечных волосах. Я брыкался, отскакивая вместе с Ганушем от русского корабля, чтобы еще ненадолго оттянуть спасение. Коготь был уже у моих ног, и у меня побежали мурашки в ожидании прикосновения.

Я понял, что случилось бы, если бы Гаха решил умереть во имя принципов. Он получил бы пулю в голову, и жадные до славянских рабов арийцы покорили бы наших защитников, трупы богемцев окрасили бы воды Влтавы в красный, медленно плывя на запад, в качестве подарка наивному Чемберлену. Я увидел горящую Прагу, а замок, в котором жили самые впечатляющие короли Европы, разграбили бы жадные и полные ненависти немецкие мальчишки; прекрасные деревенские девушки с веснушками на щеках прятались бы под кроватями от офицеров с несвежим дыханием; моравские виноградники сровняли бы с землей гусеницы танков; чистые ручьи и холмы Шумавы испещрили бы рытвины от гранат, а лес исчез. Гаха принял решение. Умереть было бы слишком просто.

Коготь схватил меня за лодыжку с нежностью матери, берущей на руки новорожденного. И потащил.

– Я хотел бы, чтобы ты полетел со мной, – сказал я Ганушу.

Я почувствовал, как он съежился. У него отвалилась еще одна нога.

– Осталось не так долго, – отозвался он.

– Ты меня спас, – сказал я.

– Ты чувствовал бы себя лучше, не будь я реальным?

– Нет.

– О чем ты сожалеешь? – спросил Гануш.

– Сейчас, когда я знаю, что выживу, у меня миллионы сожалений.

– Странно.

– Не уверен, что я хочу вернуться. Чтобы жизнь снова делилась на утро и вечер. Стоять прямо, ногами на земле.

– Тогда не улетай, тощий человек.

Хватка Когтя стала крепче. Интересно, русские видели друга в моих объятиях?

– Я хочу умереть внутри тебя, – сказал Гануш. – Отвези меня в какое-нибудь красивое место. Я тоже покажу тебе, откуда я родом. Мой дом.

Горомпеды ползали по моей щеке, напоминая стикер, который однажды приклеила к ней Ленка. Я вспомнил, как было больно, когда я отдирал его от бороды, выдрав клок волос.

Это будет моим последним даром Ганушу. Я не стану защищаться от его вторжения. Тупой болью в животе я впервые ощутил горе и отчаяние