Бездарь и домовой - Дмитрий Игоревич Сорокин

погорячилась, но я в своем праве, потому что вы, — она обличающе указала на меня пальцем, — вы украли у меня очень важную и ценную для меня вещь, которая ни денежной, ни какой еще стоимости ни для кого, кроме меня не имеет. Так что мой гнев оправдан! Все живы? — спросила она без паузы после филиппики.

— Да.

— Ну и слава Богу, — перекрестилась она. — Тогда что вам от меня надо?

— Много что, — спокойно ответил я. — Для начала, хотя бы узнать, что такое и каким образом я у вас украл, что вы едва не угробили шесть человек, пятеро из которых — дворяне?

— Та-ак, интересно! То есть, теперь вы пришли ко мне разыгрывать комедию⁈ Да вы… Да я вас вон сейчас вышвырну!

— И это будет перебор. Без магии вы не справитесь, а с ней — придется отвечать.

— А это необходимая самооборона, потому что вы на меня напали!

— А я буду отрицать.

— Что ваше слово против моего? Пыль! Кто вы — мелкий винтик из земщины, и кто я — академик магии⁈

— Отлично. Тогда скажите мне, сударыня, как «винтик из земщины» может без единого шанса на успех напасть на академика магии, если он не одержим самоубийством? Где ваша логика, Марина Ивановна?

— Какая логика у женщины, да ещё поэтессы?, — махнула рукой она и разревелась. — Садитесь, я сейчас.

Она ушла, а я огляделся и сразу нашёл Нафаню. Мой домовой, спеленутный, кажется, воздушным потоком, неподвижно застыл на старинном трюмо. Вернулась Цветаева, посвежевшая, без следа слёз.

— У меня был когда-то домовой. Не такой, как у вас, другой. Давно. Я обменяла его на дом в Праге. Бог мой, какая там была шикарная лаборатория! Представьте, меня уверяли, что дом стоял ровно на том месте, где угробили Франкенштейнов Ужас… Работалось там, конечно, как нигде больше. Но потом… Потом я тосковала по моему Капитошке, проклинала себя за слабость — ну зачем, зачем мне та лаборатория? Что я, в Тарусе работать не могла? Могла, еще как — вон, по сей день работаю, и ничего, ничего. Да и уехала я оттуда скоро, и дом тот продала… И тогда Макс Волошин своими руками сделал крохотную куколку. Дурацкую — Макс вообще рукодельник был не очень, зато поэт прекрасный, и друг чудесный, таких больше нет. Дурацкую, но бесконечно милую. А после вашего визита она пропала… — тут голос ее зачерствел: — В общем, так. Давайте меняться. Вы мне — моего Капитошку, я вам — вот это недоразумение. Идёт?

— Идёт, Марина Ивановна. Только вот если кто из нас и взял вашего Капитошку, так это как раз вот это недоразумение, как вы изволили выразиться, а вовсе не я. Давайте поступим так. Вы его развяжете, вместе допросим, а там видно будет?

— Чёрт с вами, давайте. Но не верю я, что этот безмозглый клубок эманаций мог что-то взять без вашей на то воли…- она щёлкнула пальцами и что-то пробормотала. Окутывавший домового поток исчез.

— А это ничего, вообще, что вы тут колдуете? — спросил я.

— Ничего, ничего. Дом заэкранирован, есть сертификат от Чародейского приказа — я же академик, мне можно. Но давайте, будите его.

— Нафаня! — позвал я. Ноль реакции. — Нафаня! — опять нет ответа. — Хосе Натаниэль де Лос Трес Барбосес Террибле Бромиста! — рявкнул я, но снова тишина в ответ, домовой как стоял неподвижной статуей, так и оставался стоять.

— А он точно ваш? — ехидно поинтересовалась Цветаева.

— Мой, мой. Во всяком случае, он много раз называл меня то «хозяин», то «мой добрый сеньор».

— Хм, занятно. Тогда давайте попробуем так. Повторяйте за мной, — и академическим тоном, медленно она начала диктовать: — Иплеатур вигоре эт эвигилет э сомно![1]

* * *

[1] Наполнись жизненной силой и пробудись ото сна (лат).

— Так, сейчас… Блин, покойника какого ненароком не поднять бы… Ой…

— А вы что, умеете? — изумилась Цветаева. — Какая прелесть! Честное слово, я никому не скажу!

— Умею, хоть и нечаянно…

— За нечаянно у нас, как правило, бьют отчаянно, молодой человек! Но, может быть, всё же представитесь настоящим именем?

— Меня могли бы звать Фёдор Юрьевич Ромодановский. Но десятого июля отец изгнал меня и пресек род. С тех пор я Иванович и Нетин, даже настоящий земский паспорт есть, — я продемонстрировал ей документ.

— Однако, какие страсти! За что ж он вас так?

— За полную никчемность. Но на второй после изгнания день я инициировался, и теперь резонно опасаюсь, как бы чего не вышло.

— Понимаю вас. Но не волнуйтесь. Смотрите на вашего мерзавца, думайте только о его пробуждении и повторяйте за мной: Иплеатур вигоре эт эвигилет э сомно!

Я повторил, не отрывая взгляда от домового. Нафаня шевельнулся, захлопал глазками, — короче, ожил.

— Где я? — спросил он, и хорошо, что не по-арагонски.

— В плену, мой друг, — ответил я.

— О, хозяин! — обрадовался домовой. — Вы здесь! Но почему я тогда в плену?

— Тебя при драматических обстоятельствах пленила могущественная волшебница, у которой ты украл ценный талисман.

— Я? Украл⁈ — очень натурально удивился Нафаня. Потом полез за пазуху и смутился: — Да, действительно. Украл. Не удержался, простите, — он достал из-за пазухи выцветшую от времени простенькую тряпичную куколку в половину себя размером — и где она там только поместилась? Посмотрел на нее с обожанием, вздохнул, спрыгнул с трюмо, подошёл и с новым тяжёлым вздохом положил добычу к ногам поэтессы. — Простите меня, госпожа. Я никак не мог удержаться. Потому что это шедевр, это само совершенство!

— Я сейчас опять расплачусь, — пробормотала Марина Ивановна. — Ты прощён. Возвращайся к хозяину.

Нафаня огляделся, подошел ко мне, потоптался нерешительно.

— Хозяин, а можно я домой пойду? — робко спросил он.

— Нужно, — строго ответил я. — Но, чтобы больше никаких приключений! Из-под земли достану!

— Слушаюсь и повинуюсь, — серьезно кивнул домовой и исчез.

— Какой всё-таки прекрасный день, — задумчиво произнесла Цветаева. — Может, чаю попьём?

До встречи с Дубровским оставалось не больше часа, кроме того, мне позарез надо было в редакцию с ее мощным компом. Но отказать этой женщине? Да вы, верно, шутите!

— В ближайшие сорок