Тихая пристань - Анна Рогачева

Арина взяла платок. И едва пальцы коснулись шелка, ее пронзило. От вещи веяло не памятью, не историей. От нее веяло ловушкой. Узор на платке был не просто красивым. Он был… активным. Словно паутина, ждущая, когда в нее попадет муха. И дырочка была не случайной. Она была сделана специально, нарушая гармонию узора, создавая «больное место», которое требовало исцеления. Это была приманка для того, кто умеет вплетать в вещи жизнь.

— Не возьмусь, — твердо сказала Арина, возвращая платок. — Работа слишком тонкая. Моих навыков не хватит. Испорчу вещь.

Взгляд мужчины из вежливого стал пристальным, пронзительным.

— Слишком скромничаете. Мне говорили, вы способны на чудо.

— Чудеса — от Бога, а я — простая женщина со швейной иглой. Ищите другую мастерицу.

Она сделала шаг, чтобы обойти его, но он слегка перегородил дорогу.

— Может, цена смущает? Госпожа моя заплатит щедро. Золотом.

Золотом. Точно как предлагал Леонид.

— Не цена, — отрезала Арина, и в ее голосе зазвучала сталь, отточенная в разговорах с пьяным Иваном. — Не могу — и все. Дорогу уступите.

Они секунду мерялись взглядами. В его глазах промелькнуло раздражение, расчет, и… удовлетворение? Будто отрицательный ответ тоже был нужной информацией.

— Как знаете, — он снова натянуто улыбнулся, бережно убрал платок в ларец. — Жаль. Если передумаете… я еще буду в этих краях. Спросите в селе про господина Альбрехта.

Он легко вскочил в седло и уехал рысью, не оглядываясь. Арина стояла, пока стук копыт не затих в вечерней тишине. Рука в кармане так и не разжала крючок. Но теперь она знала точно: их нашли. Или почти нашли. Ищущие перешли от пассивных знаков на деревьях к активному зондированию. «Альбрехт». Новое имя. Новый игрок. Или просто новая маска для старого.

Она пришла домой поздно. Дети уже спали. В хлеву пахло дымком от очага и сушеными травами, что она развесила от моли. Она села на свою лавку, взяла в руки иглу и простой холст. Но сегодня она не стала вышивать узор. Она просто держала иглу, чувствуя ее холодную твердость. Игла может быть и оружием. Слова странника звенели в ушах.

Она посмотрела на спящего Петьку, на ресницы Машеньки, отбрасывающие тени на бледные щеки. Она посмотрела на стены, которые они с сыном сплели из глины, прутьев и воли. На жизнь, которую они начали шить из обрезков и надежды.

Они нашли ее. Значит, бегство кончилось. Начиналась осада. Но у нее теперь была не конура, а крепость. Не только игла, но и щит. И глубокое, ледяное знание: чтобы защитить это новое, хрупкое гнездо, ей, возможно, придется научиться не только шить, но и колоть. Не создавать, а разрушать чужую, враждебную паутину, уже протянутую к ее порогу.

Впервые за многие дни она не чувствовала страха. Она чувствовала готовность. Тихий, неумолимый гул решимости, похожий на отдаленный набат. Она положила иглу и легла рядом с детьми, обняв их. Завтра будет новый день. И каждый ее стежок отныне будет не только строительством жизни, но и плетением невидимой кольчуги. Для себя. Для них. Для той правды, что они несли в себе, — правды о том, что даже самое маленькое, самое загнанное существо может отказаться быть жертвой и начать ткать свою собственную, непобедимую судьбу.

Глава 19

Тишина после визита «господина Альбрехта» была особого рода — густой, настороженной, будто лес затаил дыхание перед прыжком хищника. Арина не сказала детям о встрече, но Петька, с его обострившимся чутьем загнанного зверька, уловил перемену в матери. Он перестал отпускать Машеньку одну даже к колодцу и незаметно для всех начал мастерить ловушки — нехитрые силки из конского волоса — и расставлять их по периметру двора. Не столько для поимки, сколько для сигнала: здесь что-то прошло.

Арина же погрузилась в работу с удвоенной, почти лихорадочной энергией. Ее пальцы, вышивая очередной оберег-невидимку на подкладку поношенного зипуна для соседа-пасечника, двигались с непривычной жесткостью. Она не просто вплетала пожелание сохранности. Она вплетала отпор. Каждый стежок был микроскопическим крючком, острием, направленным вовне. Она инстинктивно превращала свое ремесло из защиты в фортификацию.

Но чем упорнее она работала, тем явственнее ощущала внутренний разлад. Сила, струившаяся из ее пальцев, сопротивлялась. Она была рождена не для войны. Ее природа была в созидании, соединении, исцелении разрывов. Попытка превратить ее в оружие отзывалась тупой болью в висках и странным, металлическим привкусом на языке, будто она лизала лезвие ножа.

Однажды, закончив чинить рваные сети для рыбака с дальнего озера, она подняла глаза и увидела, что на небе — ни облачка, а по ее щекам текут слезы. Не от горя. От бессилия. Она вытирала их грубой тыльной стороной ладони, смотря на свои тонкие, покрытые свежими мозолями пальцы, и думала: Анна Ивановна, что же ты со мной сделала? Ты дала мне силу жить, но как ею жить, когда жизнь стала полем боя?

Ответ пришел не в виде озарения, а через Машеньку. Девочка, сидевшая рядом и сортировавшая пуговицы, вдруг протянула к матери руку и коснулась ее влажной щеки.

— Мама, не плачь. Ты же самая сильная.

— Сильная, — с горькой усмешкой повторила Арина. — А что толку в силе, если она… колется? Будто в руках не нитка, а крапива.

Машенька нахмурила свой детский лобик, потом внимательно посмотрела на работу матери — на прочные, почти грубые стежки на сетях.

— Это потому что ты против кого-то шьешь, — сказала она простодушно. — А надо — для кого-то. Вот для дяди Митрия, чтоб рыбы много ловил. Для нас, чтоб тепло было. А против… против только стену строят. Или забор.

Девочка говорила о физических вещах, но ее слова, как чистый родник, промыли замутненное сознание Арины. Она вдруг с поразительной ясностью вспомнила бабушку Матрену из своей первой жизни: «Умение — оно не сгорит, не сгниёт, его не отнимут. Оно, как соль за пазухой, сбережёт тебя в любой путь». Бабка учила ее языку вещей, а не войне с миром. Ее дар был не мечом, а инструментом понимания и созидания. Превратить его в оружие значило предать саму его суть. И себя.

На следующий день в село приехал обоз. Не богатый купеческий, а убогий, разномастный — несколько подвод со скарбом, а на них — беженцы из дальних, выгоревших дотла деревень. Среди них была женщина с мертвенным лицом и тремя обугленными, бесценными вещами, завернутыми в тряпицу: икона, свадебная