Тихая пристань - Анна Рогачева

— Он не убил, — коротко ответила Арина, и от этих слов в воздухе повисло все несказанное: побои, страх, грязь, отчаяние. — Я с детьми, Гаша. Убежали. Нам некуда больше идти.

Агафья замерла, ее глаза метнулись за спину Арины, к бледным, замерзшим фигуркам у плетня, потом обратно в избу, в свою собственную нищету и страх. Арина увидела в ее взгляде не жалость, а панику. Панику перед лишними ртами, перед гневом мужа (а где он, этот муж?), перед возможными последствиями укрытия беглянки.

— Муж… Степан… он в городе, на заработках, — затараторила Агафья, не приглашая войти. — Сам на мели… еле-еле… детишки мои, Мишка да Федорка, сами чуть не с голоду…

Это был отказ. Вежливый, трусливый, но отказ. Арина почувствовала, как последние силы покидают ее. Руки повисли плетьми. Но где-то в глубине, под слоем ледяной усталости, тлела искра той самой Новой Женщины. Женщины, которая прошла через огонь и не намерена сгорать в пепле чужого страха.

Она не стала упрашивать. Не стала плакать. Она выпрямила спину, и в ее глазах, обращенных к сестре, вспыхнул не упрек, а холодная, безжалостная ясность.

— Хорошо, — тихо сказала Арина. — Не пускаешь — как знаешь. Мы трое суток шли по лесу. У Машеньки, гляди, жар начинается. Петька от усталости шатается. Мы ляжем у тебя под забором. А завтра пойдем в деревню, к старосте. Скажем, кто мы и откуда. Скажем, что сестра родная нас на порог не пустила. И что у нас за душой ничего, кроме правды про пана Гаврилу, его шептуна Лексея, и про то, как спаивают людей, чтоб ими как скотом управлять. Думаешь, это никому не интересно будет?

Она сделала паузу, давая словам впитаться. Агафья побледнела еще больше, ее руки затряслись. Она была не злой. Она была загнанной и запуганной. Арина играла на ее главном страхе — страхе перед властью, перед скандалом, перед вовлеченностью в чужие опасные дела.

— Ты… ты с ума сошла! — прошептала Агафья. — Они тебя… они нас…

— Они уже сделали со мной все, что могли, — перебила ее Арина. Ее голос стал мягче, но в этой мягкости была сталь. — Мне терять нечего, Гаша. А у тебя — дом. Дети. Муж, который вернется. Я не прошу хлеба с маслом. Я прошу крышу над головой на неделю. Пока дети окрепнут. Пока я найду, как нам быть. Я не буду тебе обузой. Я умею шить, вышивать, вязать, печь, считать, землю чувствовать. Я отработаю каждый кусок хлеба. Но если ты выгонишь нас сейчас… — она снова посмотрела на сестру, и в этом взгляде было обещание бури.

Агафья закрыла глаза. В ее лице шла борьба: страх перед приютом беглецов против страха перед их отчаянным правдолюбием. Страх голода против страха расправы. Наконец, она обреченно опустила плечи.

— Заходи, — выдавила она, отступая с порога. — Только… только тихо. И… чтобы никто не знал, кто вы такие. Соседи тут… глазастые.

Это была не победа. Это было перемирие, купленное шантажом и вымученное у страха. Сердце Арины сжалось от горечи, но она кивнула.

— Спасибо, сестра.

Она обернулась и махнула детям. Петька и Машенька, словно тени, проскользнули во двор и следом в избу.

Первые дни на хуторе были похожи на жизнь в полусне-полуяви. Агафья выделила им угол за печкой, на старой овчине. Кормила скудно — пустые щи, картофельная шелуха, хлеб из лебеды с горстью муки. Но это был рай после ледяного леса. Машенькин жар сошел на нет после двух дней тепла и покоя. Петька отсыпался, просыпаясь лишь для того, чтобы помочь тетке по хозяйству — принести воды, нарубить немного лучин. Он говорил мало, и в его молчаливой услужливости читалась та же горечь, что и у Арины: мы здесь не гости, мы — данники, платящие за кров молчанием и работой.

Арина с первого дня начала платить по векселю. Она перешила старые, истлевшие рубахи детей Агафьи, превратив лохмотья в опрятную, хоть и заплатанную одежду. Потом взялась за единственную ценную вещь в доме — потертый, но крепкий зипун Степана, который надо было подготовить к его возвращению. Она штопала его не просто аккуратно, а вкладывая в стежки странное, едва уловимое пожелание прочности, неуязвимости. Не магию в полном смысле, а усиленное намерение, как когда-то вкладывала любовь в стежки для Александра. Агафья, наблюдая за ее работой, качала головой:

— Откуда у тебя такие руки, Арин? Раньше ведь не шила так.

— Научила нужда, — уклончиво ответила Арина, но поймала на себе долгий, изучающий взгляд сестры.

На пятый день, когда Арина вышла в огород, чтобы помочь вскопать грядку под поздний овес, ее настигло первое известие из прошлой жизни. Соседский мужик, везший в город телегу с дегтем, остановился у колодца попить. Разговорился с Агафьей. Арина, склонившись над грядкой, слышала каждое слово.

— … у них там, в Верхних Лугах, переполох! — говорил мужик, глотая воду. — Пан Гаврила, слышь, в ярости. Старосту его, того, что Лексея изувечил, в острог упекли, ждут суда. А самого Лексея — нету. След простыл. Говорят, не то помер от побоев и тело скрыли, не то сам сбежал, пана опасаясь. Сам пан теперь новых людей ищет, чтобы порядок навести, а народ-то бунтоваться начал… Шепчутся, мол, раз старосту за правду посадили…

Агафья что-то тихо ответила, видимо, пытаясь свернуть разговор. Но Арина уже не слушала. Она стояла, вонзив лопату в землю, и чувствовала, как мир вокруг меняет краски. Иван в остроге. Это значило, что он нейтрализован, но и опасность с его стороны миновала. Лексей исчез. Это было хуже. Мертвый враг — понятен. Исчезнувший — непредсказуем. Значит, система пана Гаврилы дала трещину, но не рухнула. И где-то в тени, возможно, затаился человек с холодными глазами и личной обидой.

В тот же вечер, уложив детей, Арина подошла к Агафье, которая сидела у тусклой лучины, перебирая крупу.

— Гаша, мне нужно в село. В церковь. Свечу поставить. И… может, работу найти.

Агафья испуганно подняла глаза.

— Опомнись! Тебя узнают!

— Меня здесь никто не знает. А я… я не могу сидеть на твоей шее вечно. Мне нужны свои деньги. Хоть медяк. Я в селе буду Ариной-белошвейкой, пришлой из-за реки. Так и скажу.

— А дети?

— С тобой останутся. На пару дней. Не больше.

В глазах Агафьи снова вспыхнула паника, но уже смешанная с расчетом. Лишний рот, да еще и опасный, уходил. Возвращался он с деньгами или нет — уже другой вопрос.

— Ладно, — вздохнула она. — Только чтобы никто не