Тихая пристань - Анна Рогачева

— Мам… там… там что-то есть.

— Зверь?

— Не знаю… — мальчик сглотнул. — Не шевелится. Но… смотреть страшно.

Арина, оставив Машеньку на поляне с строгим приказом не двигаться, пошла за сыном. За густым кустом ольшаника, в тени, лежало то, что когда-то было лосем. Тушу обглодали волки, но сделали это странно — не тронув мясистые части, будто испугавшись чего-то. Шкура была не просто содрана, а покрыта странными, будто выжженными пятнами неправильной формы. И над всем этим витал сладковато-гнилостный запах, но не разложения, а чего-то химического, чуждого лесу.

И самое страшное — на стволе ближайшей сосны, на высоте человеческого роста, был выцарапан знак. Не когтями зверя. Чем-то острым и целенаправленным. Три переплетенные дуги, напоминавшие то ли змей, то ли корни, то ли невероятно стилизованные буквы. Знак дышал тихим, враждебным безмолвием. От него веяло тем же холодом, что и от взгляда Леонида, коллекционера.

Арина почувствовала, как волосы на ее руках встают дыбом. Это не была лесная опасность. Это было нечто иное. След чужого. След той силы, что ищет силу же.

Она схватила Петьку за руку.

— Ничего не трогай. Не смотри долго. Уходим. Сейчас же.

Они вернулись на поляну, собрали свои жалкие пожитки и почти бегом покинули это место. Машенька, чувствуя панику взрослых, заревела, и Арина не стала ее успокаивать — лучше плач, чем парализующий ужас.

Они шли до темноты, пока дети не начали падать с ног от усталости. На ночлег устроились в глухом ельнике, даже не разговаривая. Арина сидела, прислонившись к стволу, и смотрела на свои руки. Внутри нее все кричало. Кричал страх. Кричало знание, что мир, в который они бегут, полон не только житейских тягот. Но кричало и что-то другое. Глухое, мощное, упрямое. Не тронь моих.

Она достала иглу и тот самый лоскут, на котором вышивала птиц-оберегов. Но теперь она не стала вышивать птиц. Она с силой, будто вонзая шило, проткнула ткань и начала выводить не узор, а хаотичные, резкие линии. Она вплетала в них не желание покоя, а приказ: «Не видеть. Не искать. Проходи мимо». Она вкладывала в каждый стежок всю свою волю матери, всю ярость загнанной, но не сломленной твари, весь холодный расчет стратега, понимающего, что иногда лучшая защита — стать невидимкой.

Она не знала, сработает ли это против того, что оставило знак на сосне. Но она должна была попытаться. Когда лоскут был покрыт агрессивной паутиной серых ниток, она разорвала его на три части. Один дала Петьке, спрятать за пазуху. Второй — Машеньке, вшила ей под подкладку платья. Третий оставила себе.

— Это теперь наши самые главные обереги, — сказала она детям, и голос ее звучал хрипло и безоговорочно. — Не теряйте. Не показывайте никому.

И в ту ночь, когда она наконец задремала, ей приснился сон. Не сон, а видение. Она стояла посреди огромного, темного поля, сотканного из бесчисленных нитей-дорог. Одни нити светились тускло, другие пылали, третьи были черными и колючими. И по этим нитям двигались тени — людские, звериные, иные. А над всем этим полем нависало несколько гигантских, холодных «очей», похожих на те дуги с сосны. Они скользили по полю, выискивая что-то. Одно из «очей» замедлилось, потянулось к тонкой, едва светящейся ниточке — их ниточке. И тогда Арина в своем сне подняла руки, и из ее пальцев потянулись не нити, а щупальца такой же плотной, живой тьмы. Она не стала светиться ярче. Она обернула их нить черным бархатом небытия, сделала ее частью фона. Холодное «око» проскользнуло мимо, не заметив.

Арина проснулась с одним знанием, четким, как утренний лед: ее дар — это не просто красивые картинки. Это воля, воплощенная в материю. Она может не только создавать уют и порядок. Она может прятать. Она может обманывать взгляд мира. И, возможно, может не только защищать, но и нападать. Но эта сила пахла не хлебом и не травами. Она пахла темным лесом, железом и одиночеством. Пользоваться ею было страшно. Но не пользоваться — означало оставить детей беззащитными перед тем, что явно шло по их следам.

На третье утро они вышли к высокой сосне с обгорелым боком — последнему маяку Акулины. Отсюда — на восток. До Агафьиного хутора, по расчетам Арины, оставалось день-полтора пути. Они стояли и смотрели на восход, который разливал по небу бледное, водянистое золото. Дети были измучены, но в их глазах уже не было паники первых часов. Был усталый, осторожный азарт путешественников. Арина смотрела на восток, чувствуя, как внутри нее растет нечто новое. Не просто Анна, не просто Арина. А Новая Женщина. Та, что прошла через смерть, ад и страх. Та, что шьет свою судьбу не шелком, а стальной проволокой собственной воли. И она знала, что прибытие к сестре будет не концом пути, а лишь началом новой, большей главы. Главы, в которой ей предстоит не просто выживать, а строить. И защищать то, что она построит, уже понимая цену и силу, скрытую в ее, казалось бы, таких мирных руках.

Глава 17

Последние версты до хутора дались тяжелее всего. Силы, подстегиваемые адреналином бегства, были на исходе. Ноги Петьки и Машеньки превратились в свинцовые колоды, каждый шаг требовал волевого усилия. Арина шла, почти неся на себе двоих — физически Машеньку, морально Петьку, в глазах которого пустота усталости начинала сливаться с той самой взрослой грустью. Она сама двигалась как автомат, ее сознание сузилось до примитивных задач: поднять ногу, поставить, не упасть, вдохнуть, выдохнуть. Даже страх от странного знака отступил, растворившись в всепоглощающем изнеможении.

Хутор Агафьи оказался не идиллической картинкой, а жалкой, придавленной к земле точкой посреди бескрайнего поля. Несколько покосившихся домов, полуразвалившийся хлев, да чахлый огород за плетнем. Дымок из трубы был жидким, беспомощным, будто и печь топилась вполсилы. От всего места веяло не уютом, а глухой, застарелой нуждой.

Они остановились у плетня, не решаясь войти. Арина смотрела на эту бедность, и в ней к горлу подкатил ком отчаяния. Сюда? После всего? Но отступать было некуда.

— Ждите здесь, — хрипло сказала она детям и, пересиливая дрожь в коленях, толкнула калитку.

На пороге избы появилась женщина. Не Агафья из смутных воспоминаний Арины — румяная, плотная, с оглушительным смехом — а иссохшая, сгорбленная тень. Лицо в морщинах, глаза запавшие, испуганные. Увидев Арину, она не бросилась навстречу, а отшатнулась, будто от привидения.

— Сестра? — голос у Агафьи был шепотом, сорванным. — Арина? Господи…