Лекарь Империи 9 - Александр Лиманский

— Нужно согласие родителей, — сказал я.

Это было последнее формальное препятствие.

Но когда меня оно останавливало? И все же, было бы лучше, чтобы Шаповалов сам принял это решение.

— Мать в истерике, — покачала головой Кобрук. — Я пыталась с ней говорить. Она кричит, что мы убийцы, что мы убьем ее ребенка экспериментами.

Понимаю ее. Страх матери сильнее любой логики. Она видит умирающего сына и боится, что мы ускорим неизбежный конец. Она не может принять рациональное решение в этом состоянии.

— Отец, — сказал я, доставая телефон. — Решать будет Шаповалов.

— Ты уверен? — спросила Кобрук. — Он же… отец. Тоже эмоционально вовлечен.

— Он лекарь. И он доверяет мне.

По крайней мере, я на это надеюсь.

Потому что если он скажет «да», у Мишки появится шанс. А если скажет «нет»…

Сейчас думать не хочу об этом.

Либо триумф, либо катастрофа. Третьего не дано.

Я набрал номер. Гудок. Два. Три.

— Разумовский? — голос Шаповалова был хриплым, на грани срыва. — Новости?

* * *

Операционная Владимирской областной больницы.

Игорь Степанович Шаповалов вышел из операционной номер три, и первое, что он почувствовал — как латексные перчатки прилипли к рукам.

Не просто прилипли — приклеились намертво, как вторая кожа. Пот, кровь, тальк изнутри — все смешалось в отвратительный, липкий коктейль, который теперь приходилось отдирать по миллиметру.

Четвертая пара за последние три часа. Или пятая? Или десятая?

Он перестал считать после третьей операции. Или тридцатой? Числа потеряли смысл. Есть только «следующий пациент» и «предыдущий труп». Спленэктомия у подростка только что.

Парень лет шестнадцати, упал с велосипеда. В нормальное время — рутинная, почти скучная операция. Сейчас — чудо, что он вообще дождался своей очереди. Выжил. Этот выжил.

Правая перчатка наконец поддалась, содралась с характерным чавкающим звуком. Под ней кожа была белой, сморщенной, как после долгого купания. И тут же покрылась красными пятнами от прилившей крови.

В отличие от того старика час назад.

Прободная язва, разлитой перитонит. Кишечное содержимое в брюшной полости уже часов шесть, минимум. Гнойники на петлях кишечника, как омерзительные желтые жемчужины.

Он промывал, чистил, зашивал. Бесполезно. Умер прямо на столе. Сердце просто сдалось.

А та девочка перед ним… Господи, та девочка. Одиннадцать лет. Простой гребаный аппендицит! Который лопнул, пока она ждала в очереди. Четыре часа ждала…

Вторая перчатка сопротивлялась сильнее. Шаповалов дернул резче — латекс лопнул, половина осталась на руке, как уродливый резиновый нарост. Пришлось отковыривать ногтями.

Когда он последний раз спал? Нормально спал, в кровати, а не пятиминутными отключками, стоя у стены? Сорок восемь часов назад? Больше? Кажется, в прошлой жизни.

Когда ел? Вчера была чашка кофе. Или позавчера. Желудок сжался в болезненный узел размером с грецкий орех. Он болел, но эта боль хотя бы напоминала, что он еще жив. В отличие от тех… в морге.

Шаповалов покачнулся, схватился за стену.

Держись, Игорь. Еще немного. Еще пара операций. Ты не можешь упасть. Не кому тебя заменить.

Курочкин в терапии — у него своя очередь умирающих. Крамер в неврологии вчера потерял сознание прямо во время люмбальной пункции, его самого увезли в реанимацию с гипертоническим кризом. Остальные… остальные либо заболели, либо сбежали. Героев мало. Трусов всегда больше.

В коридоре его ждал персональный ад, оформленный в больнично-зеленых тонах. Три каталки выстроились вдоль стены как солдаты на плацу. Только вместо ружей у них были капельницы, а вместо касок — кислородные маски.

На первой каталке — женщина. Шаповалов автоматически начал диагностику, даже не подходя ближе. Сорок пять, может пятьдесят лет. Ожирение второй степени. Лицо желтоватое — механическая желтуха. Держится за правый бок, под ребрами. Дышит поверхностно — боится сделать глубокий вдох, это усилит боль. Симптом Мерфи положительный, готов спорить. Острый холецистит, возможно, уже с перфорацией. Час на операцию, если повезет. Если желчный не лопнет прямо на столе.

Вторая каталка. Третья…

Проклятая арифметика медицины катастроф. Женщина может подождать. Старик безнадежен. Парень — самый экстренный, и у него есть шанс. Если успеть. Если…

Он принял решение. Шагнул к каталке с парнем.

В этот момент в кармане халата завибрировал телефон. Муром. Разумовский.

Он выхватил трубку как утопающий хватает спасательный круг.

— Разумовский? Новости?

Пауза на том конце. Плохой знак. Очень плохой.

— Игорь Степанович, у меня две новости. Плохая и… неопределенная.

Неопределенная. Медицинский эвфемизм для «может быть еще хуже».

— Говори прямо.

— У Мишки был криз. Фибрилляция желудочков. Мы его реанимировали, но…

Мир качнулся. Шаповалов схватился за стену, чтобы не упасть.

Фибрилляция. Сердце остановилось. Мой мальчик был мертв. Пусть несколько минут, но мертв. НЕТ!

— Но? — выдавил он, чувствуя, как леденеют пальцы.

— Сердце на пределе. Следующего криза он не переживет. У нас максимум десять часов. Возможно, меньше.

Шаповалов стоял, прижавшись плечом к холодной стене, и слушал этот приговор.

Вокруг кричали люди, плакала женщина, хрипел умирающий старик, а он ничего этого не слышал.

— Вторая новость? — Голос был мертвый. Механический. Как у робота.

— У нас есть лекарство.

Что? Шаповалов на мгновение подумал, что ослышался. Что это слуховая галлюцинация, вызванная усталостью.

— Что за лекарство?

— Экспериментальный антидот. Создан по формуле профессора Снегирева.

Снегирев. Легенда. Миф. Его формулы изучали в медицинских академиях как пример гениальности. И безумия.

— Мы расшифровали состав, подобрали современные аналоги компонентов. Магистр Арбенин из столицы синтезировал. Испытания на лабораторных животных — успешные. Зараженная крыса выздоровела. Вирусная нагрузка упала на девяносто процентов.

Крыса. Они испытали на крысе и хотят колоть моему сыну.

Мой сын — подопытная крыса для их эксперимента. Пациент номер один в протоколе клинических испытаний. Если выживет — прорыв в медицине, статьи в журналах, слава. Если умрет — «к сожалению, препарат оказался токсичен для человека, необходимы дальнейшие исследования».

— На людях не испытывалось?

— Нет.

— Риски?

— Честно? Пятьдесят на пятьдесят.

Подбрасывание монетки. Орел — жизнь, решка — смерть. Русская рулетка с половиной заряженного барабана. Хреновые шансы. Но десять часов медленной агонии — это ноль шансов.

— Антидот может спасти Мишку, — продолжал Разумовский, его голос был ровным, констатирующим, как будто он зачитывал историю болезни. — Или убить его быстрее, чем вирус. Возможна аллергическая реакция, анафилактический шок, токсическое поражение органов.

«Я знаю все эти слова. Учил их в институте. Видел все эти состояния. Анафилаксия — это когда лицо раздувается как подушка, гортань отекает, и человек задыхается, синея на глазах, умирая в сознании от удушья. Я видел ребенка, умершего от анафилаксии на обычный, рутинный антибиотик. За три минуты. Его мать кричала так, что в соседнем отделении было