Заморыш - Дмитрий Шимохин

— повернула Варя ко мне бледное, все еще перепачканное грязью лицо. — Тончайший, французский! Две ночные сорочки шитые. Если бы этот ирод их порвал или запачкал… Я бы год бесплатно спину гнула, отрабатывала!

— Ладно, все уж позади, — буркнул я. — Ты лучше скажи, нам долго еще пилить? Темнеет. В приют опаздываем, ворота скоро на засов.

— Да вот, рядом! — махнула она рукой. — Доходный дом купца Елисеева, черный ход. Сдаю работу и… ой, мамочки, а вы что, приютские?

— С «Шаховского», — подал голос Спица, шмыгая носом.

Варя споткнулась на ровном месте и посмотрела на нас с какой-то новой, острой жалостью.

— Приютские… Я сама в том году с Ольгинского выпускалась. Знаю, как у вас там… не сахар.

Мы вышли на широкую улицу. Здесь уже горели газовые фонари, а булыжник был уложен ровно, без зияющих ям. Варя юркнула в боковую подворотню, ведущую к черному ходу богатого дома.

— Ждите здесь, — шепнула она, поправляя сбившийся платок. — Прислуге через парадное нельзя. Я мигом!

Она скрылась. Мы остались в сыром, гулком колодце двора.

И тут нас накрыло.

Из приоткрытого полуподвального окна кухни, забранного решеткой, несло так, что у меня самого рот наполнился слюной. Пахло ванилью, сдобным тестом, топленым молоком и жареным мясом с луком.

Это был запах другой жизни — сытой, недостижимой, где нет баланды и вшей.

— У-у-у… — тихо заскулил Васян, втягивая воздух носом, как гончая. — Едою тянет… Телятиной, кажись…

В его животе заурчало так громко и требовательно, что эхо, казалось, отскочило от каменных стен.

Грачик нервно переминался с ноги на ногу, косясь на полоску темнеющего неба над крышами.

— Сеня… — заныл он. — Мы попали. Точно попали. Ужин в приюте уже все, тю-тю. Спиридоныч шкуру спустит…

— Не спустит, — отрезал я, хотя сам понимал: дело — швах. — Заткнись и жди.

Дверь черного хода скрипнула. На пороге появилась Варя. Лицо её сияло, даже грязь на щеке казалась не такой заметной. Видимо, барыня осталась довольна и не заметила, что упаковка побывала в помойке.

— Уф! Сдала! — выдохнула она, спускаясь к нам. — И даже не ругалась, представьте!

Она торопливо развязала узелок носового платка. Там звякнула мелочь.

— Ребята… — Девчонка посмотрела на нас, задержав взгляд на моем лице. — Если б не вы… Пропала бы я. Вот. Возьмите гривенник. Купите себе булок… или что хотите.

Она протянула мне на ладони серебряную монетку. Десять копеек.

Бешеные деньги для нас. На них можно набить животы всей нашей компании. Можно купить булок или обрезков колбасы…

Васян дернулся. Его огромная, грязная рука непроизвольно потянулась вперед. В глазах читался откровенный, животный голод. Грачик тоже жадно уставился на серебро.

— Берите, берите! — настаивала она. — Это честно! Заслужили!

Я поймал тяжелый взгляд Васяна. Секунда — и он возьмет монету.

И мы станем кем?

Нас поблагодарили, нам заплатили — и забыли.

А мне нужно было другое — связи. Я хотел иметь своих людей в городе. Дружба и долг стоят дороже.

Я спокойно, но жестко отвел руку Васяна.

— Убери граблю, — сказал ровно.

Васян скрипнул зубами, мышцы на челюстях заходили ходуном, но руку опустил.

— Ты чего? — растерялась Варя. — Мало?

— Мы со своих денег не берем, — сказал я, глядя ей прямо в глаза.

Слова эти прозвучали, быть может, слишком пафосно для пятнадцатилетнего оборвыша, но сработали безотказно.

— Не за деньгу полезли. А потому что не смогли пройти мимо. К тому же ты приютская, мы тоже. Сирота сироту не грабит.

Варя замерла. Она смотрела на меня широко раскрытыми глазами, и в них плескалось неподдельное удивление, смешанное с уважением. В её мире, где каждый норовил урвать кусок, где за копейку глотку грызли, такие жесты были редкостью.

— Чудной ты, Сеня… — тихо произнесла она, пряча монетку обратно в узелок. — Взрослый какой-то. Ну, спасибо тебе… Век не забуду.

— Домой тебе надо, — оборвал я, пока Васян не передумал. — Проводим до угла. Не хватало еще, чтоб тебя у самого порога обидели.

Она жила на Гончарной — улице бедноты, доходных домов третьего разряда и дешевых трактиров.

— Вот здесь, — указала Варя на облупленную дверь в полуподвал. — Комнату с подругой снимаем. Запомнишь? Гончарная, дом 12, спросить Варвару-швею.

— Запомню, — кивнул я. — Память у меня цепкая. Бывай, Варя. Береги себя.

Она улыбнулась нам на прощание какой-то теплой, домашней улыбкой и скрылась за дверью.

Я остался стоять посреди улицы. Васян угрюмо пинал стену дома, отколупывая штукатурку.

— Зря не взял… — буркнул он, не глядя на меня. — Жрать охота — сил нет. Дурак ты, Пришлый.

— Я те дам «зря», — хлопнул себя по карману, и монеты пьяного мастера предательски, сладко звякнули. — Есть у нас деньга. А последнее брать — это не по-нашему. Понял?

Васян поднял на меня удивленные глаза. Он услышал звон. Потом расплылся в широкой, щербатой улыбке.

— Откуда? — раздался удивленный возглас Спицы и Грачика.

— Карманы обчистил того мужика. Что зря добру пропадать.

— А-а-а… Ну ты, Сеня, и жук!

Я усмехнулся.

— А Варька нам еще пригодится. Шмотки починить или пересидеть. Это, брат, дороже гривенника.

И в этот момент где-то вдалеке, со стороны гулко ударил колокол.

Бум… Бум… Бум…

Я считал удары, и с каждым звуком внутри холодело.

Десять.

Десять вечера.

В приюте ужин давно кончился. Ворота на засове.

Мы стояли посреди ночного города, грязные, голодные и опоздавшие.

— Ля… — выдохнул Спица.

— Ноги в руки! — рявкнул я. — Бегом!!!

Мы неслись по темным улицам, сбивая дыхание. Наконец свернули в тот самый глухой, пыльный проулок, куда выходила черная лестница приюта.

Здесь было темно, хоть глаз выколи. Я на ощупь нашел шершавую стену. Сердце бухало в горле, отдаваясь в висках. Если кто-то заметил приоткрытую дверь или просто пнул камешек, которым я её подпер…

Пошарил рукой по низу двери, пачкая пальцы в дорожной грязи.

Есть! Камень был на месте.

Потянул тяжелую, рассохшуюся створку на себя. Она подалась с тихим, жалобным стоном.

— Ныряем, — выдохнул я. — Быстро.

Мы просочились внутрь, в сырую, затхлую темень служебной лестницы. Здесь несло гнилым деревом, пылью и крысиным духом.

— Дверь прикрой, — шепнул я Васяну, который заходил последним. — Только чтоб