Красавчик. Часть 2 - Андрей Анатольевич Федин

— … Сергей, выброси из головы мысли о том, что будешь лечить людей, — говорил Юрий Григорьевич. — Лечат врачи. А не такие, как мы. Наша способность людей убивает. Две смерти против одной спасённой жизни — это всё же больше убийство, а не исцеление. Важно, что бы ты, Сергей, не думал иначе. Мы убийцы, палачи. Не спасители. Спасение людей — это лишь приятное дополнение к нашей способности. Дополнение, которое важно для нас с тобой. Но не само по себе. Не думай о себе, как о чудотворце. Помни о загубленных жизнях, которые всегда сопутствуют сотворённому тобой чуду. Старайся, чтобы эти смерти не легли на твою совесть тяжким грузом.

Мигнул экран телевизора.

— … Определённых успехов добились труженики сельского хозяйства, — сообщил из динамика голос диктора телевидения, — они организованно провели весенние полевые работы, расширили посевы более урожайных культур, увеличили поголовье крупного скота и птицы…

Я повернул лицо в сторону своего прадеда, сказал:

— Дед, смерти таких уродов, как Гарин, мою совесть не побеспокоят. Даже не вариант. Когда этот маньячило умрёт, спать я хуже не стану. Платок с его кровью собственноручно пущу в дело: рука у меня не дрогнет, не сомневайся.

Юрий Григорьевич покачал головой.

— Это ты сейчас так говоришь, Сергей, — произнёс он. — Потому что ещё не почувствовал себя убийцей. Пока ещё ты представляешь только улыбку на лице своей Алёны. Наше вечернее дело ты представляешь именно, как исцеление Елены Лебедевой. Твой мозг пока не понял, что этой ночью умрут люди. Они умрут по нашей с тобой прихоти. Именно так вижу задуманное нами дело я. Этой ночью умрёт находящийся сейчас в тюрьме приговорённый к казни преступник; и больше не испортит своим дыханием воздух мать, убившая прошедшей ночью троих детей. Эти новые смерти лягут на мою совесть. Станут на ней очередным несмываемым пятном.

Я пожал плечами.

Ответил:

— Это потому что ты не видел тех зарубленных топором детей, дед. Скажи о муках своей совести тем врачам, которые приехали к этой сошедшей с ума мамаше на вызов. Странно, что они её спасли, а не добили её там же. Наверное, не решились на конфликт с законом. У нас сегодня такого конфликта не будет, дед. Так что не стращай меня. Моя совесть не страдает понапрасну. Тут без вариантов. И Гарина этого я с удовольствием бы собственноручно удавил. Это было бы правильно, дед. Даже правильнее, чем воспользоваться кровью уже сидящего в заключении смертника. Потому что так я не просто покараю убийцу — я спасу много человеческих жизней.

Заглянул Юрию Григорьевичу в глаза.

— Я говорю не о твоей жизни, дед, и не о жизни Алёны. Этот Гарин убьёт ещё с десяток молодых женщин, если я его сейчас пожалею. Это не казнь, дед. В данном случае это и есть работа спасителя. Самая настоящая. В статьях, которые мне подсунули Порошины, спрятан шанс спасти множество людей, дед. Тех людей, которые в известном будущем лишились шанса прожить счастливую жизнь из-за таких уродов, как этот физрук Гарин. Каждый платок с их жизнью вылечит не одного человека. Он исцелит многих. В том числе и тех, кому эти долбанные маньячилы в прошлый раз вообще не дали шанса родиться. Вот как я вижу это твоё «лечение», дед.

Юрий Григорьевич вздохнул.

Он посмотрел на раскачивавшийся в потоке воздуха под полкой платок и сказал:

— Если сведения из тех газетных вырезок подтвердятся…

— Они подтвердятся, дед, — заверил я. — Вот только я бы не хотел, чтобы они все подтвердились. Ждать этого подтверждения я бы вам не советовал. Здесь именно тот случай, когда лучше уж перебдеть, чем недобдеть. Кровь всех этих нелюдей — только на платки! Я сам их прикончу, если твоя совесть вдруг взбрыкнёт. Как только научишь меня этому, дед. Пусть будущее станет хоть немного лучше.

Юрий Григорьевич улыбнулся.

— Со своей совестью я договорюсь, Сергей, — сказал он. — Кхм. Это уже проверенно не раз. Справлюсь. Пугает только то, что с каждым разом договариваться с совестью становится всё проще.

Мой прадед покачал головой.

Под лампой в аквариуме засуетились рыбы.

В телевизоре по-прежнему бубнил диктор:

— … Интересы нашего социалистического общества требуют мобилизации трудящихся на решительное преодоление этих и других недостатков, тормозящих наше движение вперёд…

— Прислушивайся к голосу своей совести, Сергей, — сказал Юрий Григорьевич, — пока он есть. Не игнорируй его. Не забывай о нём.

— Не забуду, дед, — пообещал я. — Не беспокойся.

* * *

В полночь мы снова пришли на кухню пить кофе. Шторы на кухне мы не задёрнули. Поэтому я увидел через приоткрытую форточку московское небо. Оно выглядело почти чёрным. Мерцание звёзд на нём я снова не заметил. Почувствовал, что с улицы в квартиру проник запах табачного дыма (наверное, на балконе этажом выше сейчас курили). Поставил на плиту чайник. Юрий Григорьевич уже зевал (почти так же часто, как и подкашливал). Он уселся за стол, наблюдал за тем, как я суетился у плиты. О задуманном нами деле мой прадед не говорил ничего конкретного — в гостиной он всё больше читал мне приправленные житейской философией нотации.

Смена локации повлияла и на тему нашего разговора.

Юрий Григорьевич взглянул на часы, зевнул и спросил:

— Сергей, напомни: когда там умрёт наш дорогой Леонид Ильич? Помню, ты об этом говорил. Но дата вылетела у меня из головы.

— Осенью восемьдесят второго года. Через два года после московской Олимпиады. Я тогда пошёл в первый класс.

Мой прадед покачал головой.

— Сколько ему лет в восемьдесят втором будет? — сказал он. — Семьдесят шесть? Он же на шесть лет младше меня. Нет, семьдесят пять: он декабрьский, насколько я помню. Нестарый ещё. Хрущёву вон… уже семьдесят шесть. Живой пока. Хотя в шестьдесят четвёртом ему неслабо нервы потрепали. А что же Лёня? Почему умер?

Я насыпал в чашки по ложке растворимого кофе, пожал плечами.

— Понятия не имею, дед. Болел он, насколько помню. Долго. Ничего конкретного не скажу. Потому что его историей болезни не интересовался. Но даже я помню, как он выступал с трибуны, словно сонный. Бабушка говорила, что это он страну проспал. Злилась она на него сильно. За то, что вовремя не уступил место молодым и здоровым.

— Кхм.

Дед усмехнулся.

— Семьдесят лет — это много для спортсменов. А для политика и чиновника — в самый раз. Говорю тебе по собственному опыту. Я ведь тоже депутат, если ты помнишь. Да и должность у меня сейчас чиновничья. В этом возрасте нам только болезни мешают. У Брежнева ещё в