Нашествие - В. Бирюк

- А как же клятва государева? Ты ж присягал.

- Я Боголюбскому присягал! Не тебе!

- Я здесь по его приказу. И ты под мою руку пришёл - по его, государевой, воле.

- Да и плевать! Мне мои гридни дороже! Мне живые черниговцы милее вас всех вместе взятых!

- Ага, уйдёшь ты и людей своих уведёшь. Дальше-то что?

- Дальше? Дальше - я живой и в корзне! А ты падаль степная!

- Не-а. Дальше наша победа. А за ней… Ты ж не думаешь, что я такое спущу? Ты ж измену творишь. Взыщу полной мерою.

- Хрен тебе! Сдохнешь! А у мертвяков взыскалки нету!

- Ой ли? Или ты забыл, что меня «Зверем Лютым» кличут? «Полуночным колдуном» называют? Да и так-то… Мы тут за Русь животы свои положим, а ты сбежал. Тебе не стыдно будет? В тебя же всяк на Руси пальцем тыкать станет: вот, де, князь-боягуз. Бесчестный да трусливый.

- А мне на всякого, который пальцем тычет, плевать! Быдло смердячее! Плетей! Чтоб и дыхнуть не могли. Что они обо мне - наплевать! А вот власть да богачество… Вы сдохнете - я с Кончаком договорюсь. И будет мир да любовь меж Степью и Русью. Только бы вы все тут сдохли! Пошли, уходим.

Последнее было обращено к нескольким боярам из его отряда, пришедших с Ярославом на совет.

Двое из них поднялись вслед князю своему. А третий остался сидеть.

Глядя в кошму на полу, он задумчиво воспроизвёл пару строк из напетых мною куплетов:

- Не для тебя… придёт весна… не для тебя… Днепр разольётся… А скажи-ка, княже, лет десять тому, в Новгород-Северском, в морозы трескучие… двое саней, гридень битый, мальчонка-половчонок, баба с дитём, немая да кормящая… Не ты ли тогда? Песни пел, мы тебе серебрушек кинули… А?

Оп-па. «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовётся».

В феврале 1161 г. я выбирался из черниговских лесов с отрядом киевского и смоленского боярского ополчения. Мы выскочили к Новгород-Северскому, где узнали, что «власть в Малиновке переменилась» - Изя Давайдович с половцами выгнал Ростика Смоленского из Киева и стал Великим Князем. Воинов «интернировали», а мне, гражданскому лицу, удалось улизнуть. Тогда меня, а главное - лошадей, уже собирались захомутать в княжескую казну. Хоть и не велика прибыль, мелочь, «гамза», а всё ж князю прибыток. Но вот этот муж добрый, гридень дружинный, послушав моё пение, вступился.

- Да. То я был. Выбирался из-под половецкого тогдашнего набега. А ещё в тех санях волчонок был. Я его тогда специально прятал, чтобы не отобрали, на шкурку не пустили. А ныне вырос, могу показать. Курт, иди сюда. Во какой красавец у меня в дому живёт.

В темноте под стенкой шатра поднялся князь-волк. Сверканул распахнувшимися жёлтыми глазами, переливаясь трудноразличимым в полутьме громадным серым телом скользнул, по кругу за спинами ещё не понявших людей, ко мне. Всунул над моим плечом в освещённый свечкой круг свою здоровенную башку, неторопливо, внимательно вглядываясь, будто запоминая лица, оглядел присутствующих.

А ведь я говорил. И про «Зверя Лютого», и про «Колдуна полуночного». Вот, князь Ярослав, гляди-любуйся как одна из моих взыскалочек горло под почёсывание подставляет. Как прикрыв глаза от удовольствия, приоткрывает пасть, показывая здоровенные белые мокро отблёскивающие клыки. И урчит.

- Господи Иисусе, спаси и помилуй! Так это ж князь-волк!

- Точно, он самый. Волчица помирала да мне отдала на воспитание. Вот, вырастил-выкормил. Завтра с нами поганых грызть пойдёт. Пойдёшь, Курт?

- Р-р-р…

- Вот оно как…

Гридень задумчиво рассматривал Курта. Тот вдруг распахнул глаза, будто двумя пучками жёлтого света глянул прямо в лицо человеку. И снова прищурился, довольно урча.

- А и вот что я скажу, князь Ярослав Всеволодович. Лучше я завтра с этим зверем чудным бок о бок в бой пойду, чем с тобой увиливать да уползовать буду. По мне веселее в бою в землю лечь, чем в старости от стыда мучиться. Что, князь Иван, примешь гридня старого в войско?

- А то! Приму. С радостью!

Ярик негромко выматерился и как ошпаренный выскочил из шатра. А я обратился к своему внезапно обнаружившемуся старому знакомому:

- Ты сходи к своим, поговори. Может, и ещё люди есть, кому со стыдом жить… стыдно. А пойдёте под руку вон, к Всеволоду Святославичу. И умён, и храбр. И князь из черниговских.

Ещё затемно начали без особого шума, без труб и барабанов, поднимать полки. Пошли на рысях вперёд застрельщики: пощипать, потрогать сторожу половецкую. Пора, пора уж разбудить ворогов. Я уже и зубы почистил, и на коне сижу, а поганых не видать. Ишь они, разоспались.

Отряды постепенно разворачивались, разъезжались, спускаясь с холма. Упряжь звякает. Обмундирование шуршит. Кони фыркают. Холодок. Зябко. Не то от рассвета. Не то от грядущего боя.

Всеволод уводил своих вправо. Там тоже высота. По восточному склону встанут и вниз к Карани ударят. Если будет успех, то смогут развивать его вдоль по гребню... аж до самого лагеря половцев с выходом уже к стенам Переяславля.

Слева рысцой проскакивают в чёрных чекменях и колпаках торки Чарджи. Перелезут Альту в петлях её. Там, хоть и мокро, но мелко. При удаче смогут выйти к Переяславльскому броду. А за ним...! И хабар, и скот, и полон… Лишь бы не увлеклись преждевременно.

Чего я не знаю: что будет делать Искандер. Связи нет, вышки связные поганые пожгли. Надо было ему радиостанцию послать. В Киеве-то есть, а вот в Переяславле…

Надо - было. Остаётся только надеяться на здравый смысл и сообразительность. Что он ударит нам навстречу не слишком поздно и не слишком рано.

Над речками туман стоит, а у нас сухо. Ветерок.

«Она любила на балконе

Предупреждать зари восход,

Когда на бледном небосклоне

Звезд исчезает хоровод,

И тихо край земли светлеет,

И, вестник утра, ветер веет...».

Хорошая любовная история всегда содержит рекогносцировку дислокации при составлении диспозиции.

«Вестник утра» - уже. «И всходит постепенно день». Жаркий. Кровавый, потный. Страшный.

«Ну ж был денек! Сквозь прах летучий

Поганцы двинулись, как тучи,

И все на нас же прут!».

Две сотни лет назад по этому полю вёл свою дружину Владимир Креститель. К тому броду через Трубеж возле Переяславля. Хотя города ещё не было. На