Литания Длинного Солнца - Джин Родман Вулф

у него нет: вперед, и только вперед, хоть с помощью темного бога, хоть без. Быть может, его сторону примет Двояковидящий Пас или Сцилла-Испепелительница, богиня куда влиятельнее брата… ясное дело, разве Сцилле угодно, чтоб город, чтущий ее столь высоко, потерял мантейон?

Ободренный, Шелк продолжил спуск. Вскоре золотистые отсветы огней в доме Крови скрылись из виду за кронами деревьев, а вместе с ними исчез и легкий ветерок. У подножия холма воздух вновь сделался жарким, удушливым, спертым, перезревшим за лето, затянувшееся сверх всяких разумных пределов.

А может, и нет…

Нащупывая дорогу сквозь густые заросли, на каждом шагу хрустя палой листвой, потрескивая сухими ветками, Шелк вдруг сообразил: выдайся нынешний год нормальным, сейчас этот лес укрывали бы глубокие снега, и что б тогда вышло из его затеи? Ничего путного. Неужели все это знойное, засушливое, казавшееся нескончаемым лето в действительности продлено до конца осени ради него одного?

Мысль эта заставила замереть на месте, не завершив очередного шага. Неужели вся эта жара, весь пролитый людьми пот ниспосланы ему в помощь? И ежедневные страдания майтеры Мрамор, и красная, воспаленная сыпь на лицах детишек, и гибнущие посевы, и пересыхающие ручьи – все это из-за него?

Едва подумав о пересохших ручьях, Шелк едва не свалился в русло одного из них и только благодаря везению сумел ухватиться за сук, невидимый в темноте. Осторожно спустившись с неровного берега, он опустился на колени, ощупал сглаженные течением камни в поисках воды, однако воды не нашел. Возможно, выше либо ниже, в самых глубоких местах, еще остались какие-то лужицы, но в этом месте ручей иссяк подчистую, до капли.

Склонив голову набок, Шелк прислушался: не журчит, не звенит ли где ток быстрой воды меж камней? Нет, знакомой мелодии ручейка он не расслышал. Едва отзвучал донесшийся издали резкий, пронзительный крик козодоя, над головой его вновь сомкнулась лесная тишь. Казалось, иссушенные жаждой деревья в терпеливом молчании дремлют, ждут лучших времен.

Лес этот, по словам одного из наставников в схоле, посадили во времена кальда, чтоб его водосбор питал городские колодцы, и, хотя ныне Аюнтамьенто позволял богатеям строиться в его границах, оставался по-прежнему просторным, тянулся в сторону Палюстрии на добрых полсотни лиг. Если его ручьи высохли, долго ли еще суждено жить Вирону? Не потребуется ли, пусть хотя бы на время, возвести новый город у берега озера?

Тоскуя по свету не меньше, чем по воде, Шелк выбрался на противоположный берег и спустя еще сотню шагов увидел за частоколом голых, тесно прижавшихся друг к дружке деревьев долгожданные отсветы небесной тверди на тесаном, до блеска отполированном камне.

Чем ближе, тем выше, массивней казалась окружавшая виллу Крови стена. Чистик оценивал ее высоту кубитов в десять или около, однако Шелк, остановившись у ее подножия и подняв взгляд к тусклым, неверным отблескам небосвода на остриях зловещих стальных шипов, счел сию оценку сверх меры заниженной. Несколько обескураженный, он размотал тонкую веревку из конского волоса, обвязанную вокруг пояса, заткнул рукоять топорика за ремень, соорудил на конце веревки скользящую петлю, как советовал Чистик, и метнул ее вверх, к венчавшим стену шипам.

На миг, показавшийся Шелку целой минутой, не меньше, веревка повисла над его головой, словно чудесное знамение, угольно-черная на фоне сияющих небесных земель, терявшаяся в непроглядной, черной, как сажа, тьме, пересекая бескрайнюю полосу тени… но в следующее же мгновение безжизненно упала к его ногам.

Шелк, закусив губу, собрал ее, расправил и снова швырнул петлю кверху. Из глубин памяти неожиданно, сами собой, всплыли последние слова умиравшего конюха, которому он приносил искупление грехов перед богами с неделю тому назад, – слова, подводившие итог пятидесяти годам тяжелого труда: «Я старался, патера… старался». Следом вспомнился Шелку и изнурительный зной спальни в четырех пролетах от земли, рваные, вылинявшие лошадиные попоны на кровати, глиняный кувшин с водой и краюха черствого хлеба (вне всяких сомнений, припасенная неким состоятельным человеком для своего скакуна), оказавшаяся не по зубам ослабшему, умиравшему конюху…

Еще попытка. Неопрятный, любительский набросок жены, оставившей конюха, видя, что тот больше не в силах прокормить ее и детей…

Ладно. Еще один, последний бросок, а после он вернется в старенькую обитель авгура на Солнечной улице, туда, где ему и следует быть, уляжется спать и забудет эти бредовые планы спасения мантейона вместе с бурыми вшами, кишевшими в выцветшей синей попоне…

Последний бросок.

«Я старался, патера… старался».

Портреты троих детей, которых отец не видел куда дольше, чем прожил на свете сам Шелк…

«Ладно, – подумал он. – Попробую еще разок».

На шестом броске ему удалось захлестнуть петлей один из шипов. Не заметил ли кто-либо в доме веревки, взлетающей над стеной и падающей вниз? О сем оставалось только гадать. С силой дернув веревку к себе, Шелк затянул петлю натуго, отер полой риз взмокшие от пота ладони, уперся ногами в тесаный камень стены и полез кверху. Увы, стоило ему взобраться примерно вдвое выше собственного немалого роста, петля распустилась и незадачливый взломщик рухнул наземь.

– О Пас! – воскликнул он куда громче, чем собирался, после чего минуты три, а то и более безмолвно, укрывшись в тени у подножия стены, потирая ушибленные места, вслушивался в тишину.

Вокруг по-прежнему царило безмолвие.

– О Сцилла, и Тартар, и ты, Всевеликий Пас, – нарушив молчание, забормотал Шелк, – не забывайте слугу своего, не оставляйте милостью!

Поднявшись на ноги, он смотал веревку на локоть и осмотрел петлю. Петля оказалась аккуратно рассечена как раз посередине. Очевидно, грани шипов заточены, будто клинки мечей… о чем следовало бы догадаться заранее.

Ретировавшись в заросли, Шелк принялся шарить среди едва различимых во мраке ветвей, нащупывая рогульку подходящей величины. Первый нанесенный вслепую удар топорика прозвучал громче выстрела из пулевого ружья. Замерев в ожидании, Шелк вновь напряг слух, уверенный, что вот-вот услышит тревожные крики и частый топот множества ног… но нет, лесной тишины не нарушали даже сверчки.

Ощупью убедившись в ничтожности зарубки, оставленной на ветке топориком, Шелк благоразумно убрал подальше свободную руку, вновь с силой ударил по ветке, вновь замер, прислушался.

На сей раз до ушей его откуда-то издали (точно так же Шелк давным-давно, мальчишкой, лежа в жару, слышал сквозь наглухо запертое, плотно задернутое занавесями окно негромкое, но мелодичное пиликанье шарманки, возвещавшей появление седого нищего с ручной обезьянкой на плече, за целых три улицы от дома) донеслись несколько – всего-то пара-другая – бодрых, живых, зовущих музыкальных фраз. Затем музыка стихла, уступив место протяжному, монотонному пению козодоя.

Удостоверившись, что она не возобновится, Шелк принялся рубить укрытую мраком ветку, пока не отсек ее начисто, после чего упер