Фельдшер-как выжить в древней Руси - Людмила Вовченко

— Что ж с ними делать? — вздохнула та.

— По пунктам, — загнула пальцы Милана. — Первое: питьё. Отвар липы, мёд, малина. Если малины нет — шиповник. Тёплое, не кипяток. Второе: ноги в горячую воду. С солью. Третье: грудь, спина, ступни — натереть гусиным жиром, если есть, если нет — барсучьим, если и его нет — топлёным. Можно с горчицей. Четвёртое: в избе — не душегубку устраивать, чтобы потели как в адской печи, а воздух менять. Окно чуть приоткрыть. Рвануться, конечно, не умрут.

— Окно… зимой… — ужаснулась мать.

— Окно не настежь, а чуть, — терпеливо пояснила Милана. — И главное: никаких свежих булок с холодным молоком. Иначе я тебя накажу. Сначала вас двух лечить буду, потом их.

— А заговоры? — робко спросила Улита, которая стояла сзади, держа в руках пучок сушёного зверобоя.

— Заговоры… — Милана задумчиво посмотрела на мальчишек. Те кашлянули в унисон. — Заговоры можно. Только не вместо малины, а вместе. Ты им пока шепчи, что злые духи убежали, а я займусь злой слизью.

— Злой… чем? — переспросила Акулина.

— Соплями, Акулина, — вздохнула Милана. — Они тоже иногда, как духи, — не видно, откуда нападут, но результат налицо.

* * *

Через пару часов в избе стоял такой запах, что любое лекарство XVIII–XXI веков позавидовало бы плотности лечебного эффекта: липа, малина, мёд, лук, чеснок, смола, хвойный отвар, чуть-чуть горчицы. Дети сидели, укутанные, как маленькие варёные вареники, и хлюпали отвар из деревянных кружек, делая героический вид.

— Мамка, — тихо спросила Пелагея у Миланы, — а почему им можно мёд, а мне нет?

— Тебе тоже можно, — великодушно сказала Милана. — Но сначала поможешь Акулине растолочь шиповник. Лекарям сладко не бывает. Это закон.

Пелагея вздохнула, но пошла толочь. Щёки румяные, глаза блестят. Она уже знала: если мама говорит «закон», спорить бесполезно.

За ближайшие дни к простуженным детям добавились простуженные взрослые. Кто-то чесал горло, кто-то кашлял, как сломанная кузнечная меха, кто-то лишь нытьём пытался выпросить отвар, чтобы ночью «спалось как у купца».

— Баарыня, — приходил старый кузнец, у которого кашель был давно, злобный, как клоп под подушкой, — может, и мне твоего зелья?

— Тебе, дед, — вздохнула Милана, — не только зелье нужно. Тебе нужна новая печь, которая не чадит, и баня, и чтоб ты табаку меньше дымил. Но начнём с малого. Дышать умеешь?

— С годами забыл, — честно признался тот.

— Сейчас вспомним, — кивнула она.

* * *

— Мы будем… дышать над кастрюлёй, — объявила Милана, торжественно поставив на стол широкую глиняную миску с кипящей водой, в которую кинула хвойные веточки и щепотку соды. Соды не было — был зольный щёлок, но для неё это была почти детская игра.

— Чего делать⁈ — возопил кузнец. — Ты что, ведьма⁈

— Самая добропорядочная, — уверила его. — Накрываюсь полотенцем, дышу паром. Ты — рядом. Вместе. Если я переживу, и ты переживёшь.

— А если я умру? — хрипло уточнил старик.

— Тогда напишем на могиле: «Бог забрал, не дыши над кастрюлей», — безжалостно отрезала она. — Давай, дед. Рот приоткрыл — носом вдох, ртом выдох. Не перепутай, а то будет сквозняк.

Картина: крупная, тяжёлая вдова воеводы и высохший, как старая осина, кузнец сидят бок о бок, накрывшись холстиной, и сопят над миской, как два заговорённых самовара. Из-под полотна понятно только одно: мир больше никогда не будет прежним.

— Мне кажется, я сейчас сварюсь, — хрипел кузнец.

— Это уходит твоя лень, — спокойно говорила Милана. — Дыши. Вон как бронхи шуршат. Открываются.

За дверью толпились зрители. Пелагея стояла на цыпочках.

— Мамка… сама… под полотном… — шептала она с благоговением. — Вот это да.

— Воевода! — пискнула Акулина, дёрнув её за рукав. — Смотрите! Вон!

У крыльца стоял Добрыня. Оперевшись плечом о столб, он молча наблюдал за тем, как его вдовствующая «коллега по командованию» парит над миской деревенского кузнеца.

— Вы что делаете? — наконец не выдержал он.

Милана откинула полотнище, взъерошенная, красная, глаза блестят, как у человека, который изобрёл новый способ самоуничтожения.

— Вдыхаем здравый смысл, — весело сказала она. — И вы сейчас тоже будете.

— Я? — он недоверчиво дёрнул бровью. — Я здоров.

В этот момент судьба решила вмешаться. Добрыня кашлянул. Раз. Второй. Третий. Глухо, глубоко — как человек, который последние ночи проводит на сквозняке, ходит по сырой земле и мало думает о шарфах.

— Ага, — сказала Милана. — Звук знакомый. «Я здоров, просто у меня лёгкие ржавеют».

Он нахмурился:

— Побочный кашель.

— Побочная глупость, — поправила она. — Снимайте плащ. Сейчас будем делать из воеводы человека.

— Я не стану сидеть под тряпкой! — возмутился он.

— Тогда будете сидеть под землёй, — невозмутимо заявила она. — Выбирайте. Я вас уважаю, воевода, но бронхи у вас спрашивать не будут, насколько вы суровы. Им всё равно. Им нужна теплая вода и травы.

Кузнец, отошедший от паровой атаки, неожиданно поддержал:

— Воевода… она дело делает. Я прям чувствую, что внутри… — он закашлялся, но уже легче, — как будто кто печь раскочегарил как надо.

Толпа зашепталась:

— Ну, воевода…

— Нехорошо, если люди дышат, а он нет…

Взгляд Добрыни стал таким, что некоторые шептуны поспешили перейти в разряд зрителей-немых. Но против логики, подкреплённой кашлем, спорить трудно.

— Ладно, — процедил он. — Один раз.

— Два, — поправила Милана. — Иначе не подействует.

— Ты… — начал он.

— Вы, — автоматически поправила она. — Но «ты» тоже сойдёт. Под полотенцем мы все равны.

* * *

Через пять минут во дворе был аншлаг.

Воевода Добрыня, гроза уездов, сидел над миской с хвойным отваром, накрывшись холстиной, и дышал, как учили. Рядом с ним — всё та же тряпка, под которой недавно сопел кузнец. Милана стояла рядом, время от времени приподнимая край ткани:

— Вдох — носом, воевода. Нет, вы сейчас просто шипите, как испорченная меха. Нужно глубже. Во-от так.

— Я сейчас не бронхи, я тебя чем-нибудь выверну, — сипло угрожал он, но слушался.

— Выражайтесь литературно, — сладко улыбалась она. — Тут дети.

Смех стелился по двору. В нём не было