Фельдшер-как выжить в древней Руси - Людмила Вовченко

Марфа заёрзала. Глаза забегали. Похоже, она рассчитывала на эффект неожиданности, на то, что воевода вспыхнет, признает «всё, что скажешь», а вдова-барыня упадёт в обморок от стыда. Но вместо этого на неё смотрели десятки глаз, в которых отражались не грех и ужас, а… интерес и лёгкое, очень лёгкое предвкушение зрелища.

«Коллективный стыд — тоже лекарство», — с профессиональной отстранённостью отметила Милана.

— Ладно! — взвилась Марфа, вытирая несуществующие слёзы. — Пошли, коли вам всем невтерпёж!

* * *

В избе, куда они зашли втроём — Милана, Марфа и Домна в качестве «наблюдателя от общественности», — пахло травами, дымком и вчерашним отваром шиповника.

— Снимай фартук, — коротко велела Милана. — И не надо на меня так смотреть, я не палач.

— А что… что ты будешь делать? — подозрительно спросила Марфа.

— Смотреть и щупать, — честно ответила Милана. — То, чем повитухи занимаются ещё с тех пор, как твоя прапрабабка решила, что богата не только коровами.

Марфа немного побледнела, но фартук развязала. Живот её оказался таким же, каким виделся через сарафан: мягкий, молоденький, но не беременный. Милана, как профессионал, даже пожалела — хорошая матка пропадает на такую дурь.

«Впрочем, ещё не вечер, — подумала она. — Если её не пристыдить как следует, в следующий раз сама полезет к кому-нибудь… или под кого-нибудь».

— Больно не будет, — сказала Милана, пододвигаясь. — Но неприятно для твоей фантазии.

Марфа вздрогнула, когда пальцы легли на кожу.

Милана работала так же, как работала бы с пациенткой в XXI веке — только без УЗИ и тестов. Осмотр, лёгкое нажатие, проверка чувствительности, оценка тонуса. Опыт повитух здесь вполне совпадал с опытом акушеров из её «того» мира: тело женщины мало меняется за века.

Через пару минут она отстранилась.

— И? — нетерпеливо дёрнулась Марфа.

— И, — Милана выпрямилась, — там пусто. Если кто у тебя внутри и живёт, то исключительно жаба, которая тебя за язык кусает. Ни срок, ни признаки, ни… — она махнула рукой, — ничего. Даже прежней беременности не было. Матка девичья. Поздравляю.

Марфа побледнела так, что следующий шаг был вопросом времени: то ли она упадёт в обморок, то ли кинется с кулаками.

— Ты… ты врёшь! — зашипела она. — Ты меня ненавидишь! Потому что воевода не на тебя смотрит!

— Воевода пока ни на кого не смотрит, — спокойно сказала Милана. — Он на брата смотрит. Остальное ты нарисовала себе сама.

— А если… — Марфа уже хваталась за любую соломинку, — оно ещё маленькое⁈ Только… только зачалось! А ты его не чувствуешь!

— Если оно зачалось ночью, — устало пояснила Милана, — то сейчас оно меньше мака. И кричать о нём на весь двор — всё равно что кричать: «Смотрите, у меня мысль появилась!», — и требовать преданного признания, что мысль — гениальна. Понимаешь?

Марфа не поняла. Но Домна — поняла. И очень тихо, но отчётливо фыркнула.

— И что теперь? — дрогнув, спросила Марфа.

— Теперь, — сказала Милана, — ты идёшь во двор и говоришь всем, что погорячилась, перепутала страх с правдой, а желание выйти замуж — с реальным положением. И будешь молиться, чтобы на этом всё закончилось.

— Я так не могу! — взвыла Марфа. — Меня же засмеют!

— А ты что думала? — подняла бровь Милана. — Что все поверят, воевода кинется тебя брать, а я стану молча смотреть? Нет, радость моя. Это тебе не сказка, где бедную клевещущую девицу наградят за инициативу. Тут у тебя будет лечение — общественным мнением.

Марфа вытерла слёзы ладонью:

— Я… я скажу, что ты меня напугала! Что дитя от твоих рук испуганное спряталось!

— И я скажу, — ровно ответила Милана, — что ты хочешь свалить на меня грех ложного доноса. И что, если ты ещё хоть раз так откроешь рот, я лично прослежу, чтобы от тебя все женихи шарахались, как от чумы. Вплоть до старых вдовцов с единственным зубом. Выбирай, Марфа. Лечиться или калечиться.

Марфа дрогнула.

«Ещё немного — и сломается, — спокойно констатировала в себе врачебная часть сознания. — Иначе пошла бы в отказ до конца».

— Ладно, — выдавила наконец девица, — скажу… что соврала.

— Не скажешь — скажу я, — отрезала Милана. — И будет хуже.

* * *

Во дворе её появление вызвало такой же эффект, как и утренний визг.

Марфа вышла, глаза красные, нос блестит. За спиной — Домна, как живая гарантия честности. Слева у крыльца — Милана, сложив руки на груди. Справа — Добрыня, застывший, как каменная стража у ворот.

Толпа замерла.

— Ну? — спокойно сказала барыня. — Скажи людям, что ты мне сказала.

Марфа сглотнула. Помялась. Попробовала ещё раз вызвать слёзы — вышло плохо.

— Я… — начала она, скосив глаза на воеводу, — я… это… перепутала. Мне приснилось. Будто дитя во чреве толкнуло. Воевода посмотрел… ласково… и я…

— И ты решила, — подсказала Милана, — что сон — это правда, а взгляд — предложение руки и сердца.

— Ну… — Марфа почти плакала, — я дурная… испугалась… одна я… а тут весть: воевода у нас… и я… подумала…

— Скажи полностью, — тихо, но зло подсказал Добрыня. — Что решила поймать меня за бороду.

Марфа вздрогнула.

— Я согрешила, — наконец выдохнула она. — Обманула всех. Нет у меня дитяти.

Толпа загудела, как пчелиный рой, в который кинули полено.

— Ох ты ж, Господи…

— А я уж думала…

— Девка… позор!

— Как смела такое на себя тащить!

— Воевода… каково ему, а?..

Милана не вмешивалась. Пусть лечится общественным стыдом. Главное, чтобы не перешло в побои — деревня иногда любила избавляться от греха через коллективную трёпку.

Добрыня поднял руку, требуя тишины.

— Люди, — сказал он, голос его был ровным, но в нём слышался металл, — вы меня знаете. Я не бегаю за девками по ночам. Кто дружинный мой — подтвердит. Брат мой лежал при смерти. Я ради него приехал. И ради него же остался. Я не позволю, чтобы имя моё использовали для таких… игр. Марфа согрешила. Она сама признала. Этого достаточно. Бить её или гнать из деревни я не стану. Но пусть каждый запомнит: кто лжёт так,