Фельдшер-как выжить в древней Руси - Людмила Вовченко

— Это нервное, — отмахнулась Милана. — Мужики иногда путают раздражение с интересом. Пройдёт.

Но сон к ней пришёл не сразу. Она долго лежала, глядя в потолок, вспоминая, как деревня сегодня смеялась. Как не плакала. Как люди впервые не боялись её.

И как Добрыня, воевода, смотрел на неё так, будто впервые видел женщину, от которой зависят жизни.

* * *

И если судьбе было угодно, чтобы фельдшер XXI века стала санитарным чудом XVII-го, то, возможно, судьба ещё не сказала своего последнего слова.

А мыло, кипяток и чистая вода были лишь началом.

Утро решило, что петухи — это слишком банально.

Поэтому первым во дворе прозвучал визг, который мог бы поднять из могилы не только предков, но и совесть некоторых живущих:

— Ба-а-а-а-арыня-а-а! Ох, люди добрые, погибаю! Воевода меня опозорил, дитя нá меня посадил!!!

Милана в первый момент решила, что ей снится кошмар: она стоит в коридоре роддома, где бабка из третьей палаты кричит, что врач «не так посмотрел», и требует заведующую. Потом запах дыма, половицы под спиной и сопение Пелагеи рядом убедили: кошмар — не сон, а реальность, и зовут его «деревенские сплетни уровня бог».

— Мамка, — Пелагея подняла растрёпленную голову, — это снова Семёна в нужнике заело?

— Если бы, — простонала Милана. — Семён — добрый и понятный ужас. А это… что-то новое.

За дверью уже топтались. Домна на завывания только подзаводилась:

— Ох-ох-ох, ба-а-рыня, да вставайте же! Тут такое!.. Марфа орёт, что воевода… ну… того… ей наследника сделал!

«Наследника», — устало отметила Милана. — Хорошо хоть не «антихриста». Уже прогресс'.

Она натянула сарафан, сунула ноги в лапти, поправила платок, чтобы не пугать народ остатками вчерашней причёски, и вышла на крыльцо.

Картина маслом, тире «Апокалипсис в отдельно взятой деревне».

Посреди двора — Марфа. Девица лет девятнадцати, статная, белолицая, грудь как два добротных каравая, губы пухлые, взгляд хитрый. Сейчас губы дрожат, глаза мокрые, руки сложены на животе так, будто под ними уже целый хор младенцев, а не пустой желудок после вчерашней каши.

Вокруг — бабы, как воробьи вокруг свежего зерна. Одни ахают, другие шепчутся, третьи уже мысленно примеряют на себя роль «родственниц воеводской невесты». Чуть дальше маячат мужики, делая вид, что случайно тут проходили, но уши навострили — хоть в руки бери, как рожки у зайца.

— Матушка Милана, — затараторила Домна, — она всю ночь ревела, а нынче с петухами прибежала! Говорит — воевода её… ну… того… обидел! И дитя у неё его!

— Обидел… дитя… — повторила Милана, прикрывая глаза рукой. — Угу. А что, у нас стало возможно забеременеть от строгого взгляда?

Марфа всхлипнула ещё громче:

— Барыня, ты ж у нас… ведунья! Ты должна заступиться! Он мне обещал! Сказал: «Будешь моей»! А теперь вон ходит, будто меня по греху и не знает!

«С каждым словом становится веселее», — подумала Милана.

— Так, — сказала она вслух, — давайте без «ведуний», я медик. Марфа, подойди-ка.

Марфа подлетела, как на крыльях. Толпа придвинулась следом, как прилив.

— Воевода тебе когда это сказал — в трезвом уму? — уточнила Милана.

— Он… он на меня глядел! — возмутилась Марфа. — Ласково! Это же знак! А ещё… руку подал, когда я чуть не упала!

— То есть, — медленно переспросила Милана, — он посмотрел и подал руку. Всё?

— И… — Марфа сбилась, но быстро нашла опору, — и пожалел! Сказал: «Надо бы тебе… в добрые руки». Сам сказал!

Из толпы кто-то фыркнул:

— В добрые руки, а не в свои!

— Тьфу ты, девка…

Бабы зашумели, но Милана подняла ладонь:

— Тихо. Сейчас не базар. Сейчас у нас… — она хмуро сощурилась, пытаясь подобрать слово поприличнее, — разбор клинического случая.

Пелагея подпрыгнула:

— Мамка, это как? Как когда ты в больнице была?

— Почти, — буркнула Милана. — Только больница была чище.

* * *

Воевода появился, как и положено приличному источнику скандала, чуть позже.

Сначала во дворе раздался топот тяжёлых сапог, потом — тень заслонила половину света. Добрыня шагнул на середину круга, оглядел собравшихся, задержал взгляд на Марфе.

Та тут же взвыла:

— Воевода! Ты чего молчишь⁈ Я ж дитя ношу твоё! Не дашь признания — на том свете свидеться будем!

«Какая она всё-таки поэтичная, — подумала Милана. — „На том свете свидеться“… В нашей реанимации такие фразы назывались бы „угрозы в адрес врача“».

Добрыня посмотрел на Марфу, как смотрят на подозрительный гриб: вроде бы съедобный, но интуиция шепчет — не трогай.

— Я с тобой, девка, — медленно сказал он, — разговаривал два раза. Один раз спросил, где отец Ильи. Второй — велел отойти от дороги. Руку подавал, да. Чтобы под телегу не попала. Где тут дитё?

— В чреве! — с торжеством вопила Марфа, поглаживая свой абсолютно плоский живот. — Ты, воевода, не отказывайся! Бог видит!

— Бог-то видит, — вздохнула Милана, — но давайте всё-таки проверим, есть ли там кому на него жаловаться.

Толпа загудела, как улей. Кто-то шепнул:

— Это ж грех…

— А если она правда…

— А если и нет, так узнаем…

— Марфа, — мягко, но так, что спорить не хотелось, сказала Милана, — если ты беременна, это видно не только Богу. Я повитуху у вас смотрела? Смотрела. Знаю, как дети сюда приходят и как из живота в мир выходят. Так что сейчас делаем так: ты идёшь со мной в избу. Без толпы, без лишних глаз. Я смотрю. Если там дитё — будем думать, что делать дальше. Если там пусто — будем лечить язык и гордыню.

— Я… я не пойду! — резко отпрянула Марфа. — Ты что, ведьма! Ты слово скажешь — оно и выскочит!

— Марфа, — голос Миланы стал ледяным, — если оно у тебя от одного моего слова выскочит, значит, это не дитё, а горох.

Домна прыснула в кулак. Несколько баб прыснули вслух. Со стороны старой бани кто-то хрюкнул так натурально, что курица поблизости обиделась и кудахтая-кудахтая убежала.

Добрыня стоял недвижимо. В нём чувствовалось напряжение — такое, как в дружине перед боем. Он молчал, и это спокойное молчание тревожило сильнее крика.

— Девка, — наконец сказал он, — если ты берёменна, тебе нечего бояться. Пусть повитуха посмотрит. Если не берёменна