Роковые письмена - Владимир Хлумов

Вадим укоризненно посмотрел на пса, а тот, поставив передние лапы на клавиатуру, заискивающее смотрел на хозяина.

- Умка, ты зачем своими погаными лапами связь оборвал?

Вадим потянул точно пес носом, присвистнул и направился в комнату к отцу. Собака поплелась за ним, и по дороге он продолжал говорить:

- Чтобы изменить мир, Умка необходимо чудо. Ведь без чуда и этот мир, какой бы он и ни был неудачный, не мог появиться. Но чудо должно быть страшным, люди, Умка, любят, любят страх. Обыкновенный животный страх действует быстро и без осечек. Но он не смертелен. Это как шок, как удар - много адреналина и больше ничего. Настоящий страх, долгий, зудящий, подступает медленно, исподволь, с небольшими передышками вначале, с паузами, какие бывают при неизлечимой болезни, постепенно паузы наступают реже, и становятся короче, уступая свои позиции.

Страх захватывает человеческое сознание, вскрывая, как хирург, все темные потаенные и затхлые его уголки и, наконец, поселяется в самом больном месте, словно неподвижная идея - idea fixe, выглядывая из своего угла и выбирая удобный момент, чтобы нанести последний смертельный удар.

Оставив пса за дверью, он вошел к отцу. Здесь стоял запах кучи листьев, которую забыли сжечь и она так пролежала до весны. Там, в ее глубинах, в теплой лиственной прелости, всегда можно было найти много червей для рыбалки. Он подошел к кровати, поднял одеяло, приподнял исхудавшие культи и вытащил утку. Впрочем это было бесполезно, потому что она там перевернулась. Тогда Вадим перетащил неожиданно тяжелое тело отца в кресло. Собрал испачканное белье, вынул клеенку и все это одной кучей отнес в ванную. Потом принес тазик, вымыл отца и положил обратно в постель.

- Чаю принести?

Отец неподвижно смотрел в окно. Вадим повторил вопрос, и тот изрек:

- Ты часами разговариваешь с псом, а со мной и два слова за всю жизнь не промолвил.

- Я разговариваю с ним потому, что он знает цену словам. - пояснил Вадим.

- Да он же молчит.

- Вот именно.

Вадим вышел за дверь и продолжил:

- Человек устроен просто и он состоит из слов, из тысяч, десятков тысяч слов. Каждое слово что-нибудь означает, еду, радость, боль, страх, печаль... Эти слова копошатся в его слабом мозгу, цепляются друг за дружку, специальными усиками или присосками, расположенными в начале и в хвосте, спорят, ссорятся или, наоборот, испытывают взаимные влечения, плодясь и размножаясь. Чтобы как-то их упорядочить, человек пытается выбрать более важные и поставить их во главе, понимаешь Умка, какая штука, в голове и во главе или нет, во главе.

Вадим подставил чайник под узловатую холодную струю. Та весело ударила в желтую накипь и зашумела пенящимся непрерывным потоком.

- Так вот, эти важные слова, для одного это может быть слово "жратва", для другого - "бог", для третьего - "аппетитная круглая задница", эти слова, будучи поставленными над другими, называться смыслом жизни. Остальные же, которые, заметь, ничем не хуже первых, и которые он треплет и занашивает изо дня в день, собственно, и представляют собой эту самую жизнь. Он смотрит, словно ребенок, на красочное мерцание калейдоскопических картин и называет это течением времени. Вот, представь себе, Умка, ходит такое двуногое существо, заметь, существо - это тоже слово, да... шатается по свету этот мешок, напичканный словесной шелухой, встречается с другими, в общем-то, с небольшими вариациями такими же, как и он сам мешками, и здесь между ними происходит точно то же самое, что и со словами, из которых они состоят. Снова выбираются главные слова, им предается некое значение, и весь этот дурной калейдоскопический сон называется общественной жизнью. При этом мешки даже забывают первоначальный смыл слов, хотя и правильно их используют. Не зря же они говорят: "во главе государства" или "без царя в голове". Но есть слова особые, вернее, это даже не слова, а специальные связки, которые подобно веревочке связывают все это нагромождение. Дерни за нее, и словесная конструкция разваливается, как порванная елочная гирлянда.

Люди, Умка, это называют смертью, но, на самом деле, это и есть освобождение от бесконечной путаницы возвращение к первоначальному свободному полету в Пустоте. Ибо вначале было слово, и слово будет в конце. Вадим поставил чайник и уселся на табуретку. Пес доверчиво положил морду на колени. Так они и сидели, молча глядя каждый на свой огонь - человек и собака.

24

- Спишь ли? -спросила мать, проскрипев студенческим диванчиком.

- Нет, - ответил Андрей и тоже скрипнул.

- Плохо, наверное, тут одному спать.

- Почему?

- Потолки чудные, лежишь, как в гробу.

- Ну, мама, ты скажешь.

- Слушай, Умка, я весь день рассматривала ту картину у тебя над кроватью, и никак не пойму...

- Это аллегория, из Апокалипсиса, конечно, Иоанн не ел библию, а только в переносном смысле, читал как бы.

- Нет, про Откровение я знаю, как же не ел, ел, конечно, ему даже внутри горько стало. Я про падение Икаруса. Я все искала, где там автобус, да так и не нашла.

Андрей глухо булькнул в одеяло.

- Ну ты что, Икарус по-русски Икар, это человек был такой, а у него был отец Дедал, - Андрей замолчал.

- И что, откуда он упал?

- С неба. Ему отец птичьи перья склеил воском, а когда солнце пригрело, крылья расплавились, он и упал. И оказалось, что в целом огромном мире от его подвига ничего не изменилось, и никто его не оценил.

- А это понятно, дерзнул, значит, при свете дня, как ты. А что ж отец-то не уберег?

- Отец улетел ночью.

Андрей смотрел как расплывается в окне спина Михаила Васильевича.

- Плачешь, что ли? - спросила мать, - Ну, прости меня, бестолковую женщину. Отца вспомнил. Не суди его, ему, наверное, тоже не сладко одному там.

- Да, почему одному? У него семья, дети, наверное.

- Неизвестно, ты же у него один, и без тебя у него в душе пустое место, а жить с такой бедой в душе очень не сладко. Ты бы ему написал, что ли, ему уж сколько лет, наверное, вспоминает тебя, да считает недостойным.