Один ленивый мальчик - Александр Бельский

— Переместись на три шага против солнца, а я пойду по солнцу, — сказал он Хори очень тихо.

Хори так же осторожно и плавно, как десятник, подвинулся против часовой стрелки. Маджай напряжённо всматривался вниз.

— Проклятый погреб! С этим его расширением книзу ничего не разглядеть! Посмотри — там, правее тебя, это не солома? — полушепотом спросил Нехти.

— Она самая, — ответил, обернувшись, Хормени.

— Попробуй скрутить из неё толстый жгут и поджечь. Если удастся, кидай вниз и скрути ещё несколько.

Хори попытался сделать жгут одной рукой, и, понятное дело, это у него не очень вышло, зато факел перестал освещать пятно погреба. Маджай выругался по-своему. Зажав факел подмышкой, Хори быстро скрутил несколько толстых соломенных жгутов и подпалил первый. Громко треща, сухая солома вспыхнула, обильно давая помимо света и голубовато-прозрачный дым. Первый соломенный факел полетел вниз, а второй и третий уже разгорались. Вот и они полетели туда же. И так слабо пригодный для дыхания воздух наполнился еще и горькой соломенной гарью, но зато на какое-то время в погребе стало заметно светлей. И вдруг внизу что-то зашуршало…

Хори внезапно показалось, что его сердце стучит быстрее, чем собака отряхивается от воды, и громко, словно сигнальный барабан. Причём стучит оно прямо у него в горле. Локти наполнились горячей ватой, а по спине побежали муравьи. Даже на охоте за тем желтогривым львом он не волновался так. Всё это говорится дольше, чем заняло времени в его жизни, казалось, воробей не успел бы взмахнуть крылом дважды…

Нехти напружинился, как леопард перед прыжком, Хори запоздало потянул кинжал, который он так и не вынул, спустившись с лестницы, из ножен.

Из подвальной дыры, отчаянно хлопая крыльями и пища, вылетело несколько летучих мышей. Хори ойкнул от неожиданности, а Нехти захохотал, как безумный.

Хори ощутил внезапную слабость в теле — напряжение отступило. Опасность кончилась пшиком.

— Пошли наверх, — сказал ему, отсмеявшись, маджай, берясь за корявую деревянную ступеньку лестницы нижнего яруса, — у меня аж в глазах резь от этого смрада.

Только теперь Хори понял, что ещё немного — и он сам задохнётся, дыхание перехватывало от застарелого запаха мочи, испражнений, горькой вони сгоревшей соломы и того самого странного и сладковатого неестественного запаха. Он кивнул, хотя десятник и не мог его увидеть, и полез за ним наверх. На верху башни, на смотровой площадке он чуть не выпустил верёвки лестницы — до того чист и свеж был воздух наружи. Кроме них двоих, на площадке никого не было — все исправно выполняли последние распоряжения, три пары охраняли лагерь, остальные копошились на работах по его разбивке. Двойка, которую отправили за досками, только что подтащила их к основанию башни. Хори вдруг понял, что прошла всего пара-тройка минут с той поры, как они начали спуск в башню, и удивился этому.

Нехти стоял, облокотившись о зубец башни, и, щурясь от яркого света (глаза ещё не привыкли после темноты) оглядывал холмы вокруг. Было невероятно красиво — яркое синее небо слегка размывало маревом над особенно нагретыми местами камни, обглоданные ветром и песком во время бурь, и искривлённые кусты и деревца чётко рисовались на этой синеве. Розовый, красноватый, бурый и сиреневый цвета вокруг и пыльная зелень возле колодца. В бездонном и ярком небе распластал свои крылья лунь.

Маджай ухватил здоровой рукой лестницу наружу и начал втаскивать её наверх

— Не хочу, чтобы нам мешали при разговоре, — сказал он Хори.

Закончив с лестницей, он повернулся к Хори:

— Мы вляпались в дерьмо, и по самые уши!

Хори оглядел себя и его. Десятник ухитрился ни разу не влезть ни в одну из куч. Да и у него сандалии, хоть и требовали чистки, но выглядели лучше, чем он ожидал.

— Да вроде не так уж и страшно, — сказал он.

Нехти снова захохотал, утирая слезы.

— Да я не об этом, хотя проветриться и почиститься нам не помешает. Если ты не понял, что увидел внизу (а я не удивлюсь, что так оно и есть), то мне придётся очень много тебе объяснять, и то забираться далеко отсюда во времени и пространстве, то возвращаться назад.

— Честно говоря, не понял. Не понял, зачем ты убил этих детей, и какая там была опасность. Ты ведь явно опасался чего-то снизу!

— Опасность? Да перед этим голодный лев в густой траве всё равно как спящий котёнок на руках у ребёнка!

— Да брось ты. Они еле двигались, и вообще, какая от них была угроза? Почему ты убил их, и что ещё за потерянные души?

— А, так ты всё же услышал и запомнил кое-что! Уже лучше… Если бы ты присмотрелся, ты бы увидел, что они уже мертвы, эти дети, и уже гниют. Им перерезали горло до самого позвоночника. Их принесли в жертву, и это злое, запретное, но очень сильное колдовство. Я не знаю, как и зачем это делается, но я знаю, что могущественные колдуны, используя сильные снадобья, могут поднять убитого как жертву во время особого ритуала человека. Только это уже совсем не человек, а лишь его телесная оболочка. Его пять душ в смятении и потеряны друг для друга! Его душа-Ка заблудилась меж мирами, и никогда она не сможет ни войти в царство мёртвых, ни жить среди живых. Несчастные лишены мира живых во время жертвоприношения, но и за врата Анубиса их не пускают, как ходящих с душой-Ба. Его душа-Сах не получена, а души Ах и Шуит вообще неизвестно где. Аммут уже пожрала его сердце, так как он отдан во власть зла, и даже Апоп не берёт его в свою рать на битву с Ра. И вот его Ба взъяряется и нападает на живых. Чем больше проходит с того мига, как Ба вернётся в тело, тем больше она ненавидит живых, подвергших её такой низости. А ещё тем лучше она может управлять этим мёртвым телом и тем больше забывает, что и сама была человеком. Её мучит голод, и ей нужна плоть — любая, но больше всего они любят человечью. Ба, запертая в мёртвом теле, лишённая других душ и забывшая, что была человеком, знает теперь только одно — убей и сожри! И чем больше она сожрёт, тем больше и сильней станет, и тем больше забудет, что была