Бастард Александра. Том 2 - Дмитрий Анатолиевич Емельянов

Я замолкаю, и тишина стоит такая, что шёпот Аттала слышен по всем рядам аргираспидов.

— Смерти! — произносит он и, словно облегчив душу, вскидывает голову. Затем, уже с большей убежденностью, произносит громко и твёрдо: — Каюсь! Безбожную мерзость мы сотворили! Каюсь и вину свою сознаю! Пощады не прошу, казни, царь, коли провинились!

С тем же жёстким выражением лица позволяю себе лишь одобрительный кивок, мол, всё честно сказал, как и подобает ветерану Великой армии.

В повисшей над площадью мёртвой тишине мой голос звучит безжалостно, словно удар карающего топора.

— Верно сказал Аттал! Каждый из вас знает, что за такое преступление нет и не может быть прощения! Измена должна быть наказана! — Прохожусь по смотрящим на меня лицам гневным взглядом и продолжаю уже с обвиняющей торжественностью: — За предательство клятвы, данной перед богами Олимпа, за проступок, несовместимый с честью македонского воина, я, старший сын и наследник Великого Александра, царь Македонии и всего необъятного царства от Эллады до Индии, приговариваю таксис аргираспидов к смертной казни!

Вздох отчаяния и возмущения прокатывается над рядами ветеранов, и ему тут же отвечает угрожающий лязг щитов и шорох опускаемых копий. Катафракты и шеренги гоплитов изготовились к атаке, демонстрируя, что лучше с достоинством принять неизбежное, чем бессмысленно бросаться под копыта коней и на копья тяжёлой пехоты.

По моему знаку на центр площади вытащили три колоды, а рядом с ними встали экзекуторы из наёмников. Для такого дела отобрали специально тех, у кого удар поставлен безукоризненно и точно.

Горизонт уже побагровел предрассветными лучами, и я вижу бледные и осунувшиеся лица ветеранов. Все они как заворожённые следят за действиями палачей, принимая свою вину и кару без ропота и с фатальной неизбежностью.

Глядя на это, я не могу внутренне не содрогнуться, а на ум приходит известная истина:

«Король не тот, у кого сила, а тот, у кого право!»

Раскаяние и признание вины даёт мне право карать. Хочу ли я этого? Точно могу сказать — нет! Возможно ли в данной ситуации обойтись без казни? На это могу лишь повторить — нет! Казнь — необходимый атрибут этого времени, где гуманизм и всепрощение воспринимаются как слабость. А слабому власть и порядок в этой стае не удержать!

«Царь милует за службу и казнит за предательство! — бормочу про себя. — Хочешь быть царём, так не гнись под бременем власти!»

Я уже убедил себя, что казнь необходима и неотвратима, но убивать почти две тысячи человек я не собираюсь. В моём видении этого момента я почему-то не сомневался, что, едва я объявлю о казни, как меня тут же начнут уговаривать не рубить сплеча. Мне казалось, что Эней или Патрокл обязательно заступятся за своих земляков и попросят проявить милосердие. В ответ я смягчусь, мы посоветуемся и отправим на плаху десять-пятнадцать самых отъявленных смутьянов — и тем ограничимся.

Сейчас же я с тревогой смотрю на то, что приготовления к казни уже почти закончены, а никто и не думает вступаться за приговорённых. То ли тяжесть содеянного так повлияла на Энея и Патрокла, то ли я переоценил их симпатии к своим землякам, но ни тот ни другой не проявляют ни малейшего желания просить меня о снисхождении.

Поглядывая на своих друзей-воспитателей, начинаю уже всерьёз нервничать.

«Твою ж мать! Ну давайте уж! — Чувствую, как холодная капля пота потекла по спине. — Вы же ведь не взаправду⁈»

Пытаюсь найти в глазах своих соратников хоть каплю сострадания, но вижу там только полное одобрение моих действий. С леденящим душу ужасом осознаю неизбежное. Я только что приговорил две тысячи душ к смерти, и дело неудержимо катится к тому, что я, человек двадцать первого века, вот-вот стану виновником массовой казни. И никто и никогда уже не снимет с меня ответственности за содеянное!

Ситуация тупиковая! Отработать назад самому — значит проявить мягкотелость и потерять лицо! Своими руками закопать то, ради чего, собственно, всё и затевалось.

В каком-то ступоре перевожу взгляд с экзекуторов на строй опустивших головы ветеранов и пропускаю тот момент, когда ко мне подошёл Эвмен.

— Позволь мне сказать, царь! — Грек второй раз, теперь уже по своей воле, назвал меня царём, и необычность этого выводит меня из прострации.

Киваю ему, мол, говори, и Эвмен бросает взгляд на строй аргираспидов.

— Они провинились, и вина их безмерна, но я прошу тебя о мудрости и милосердии! Не все из них виновны в равной степени, но весь таксис совершил преступление и подлежит наказанию. В такой дилемме правосудию трудно найти верный путь, и потому, я думаю, может, не стоит тебе карать всех одной мерой. Ведь мы не знаем, кто из них первым нарушил клятву, а кто лишь по слабоволию пошёл за остальными! Для смертного сей груз слишком уж тяжел! Может, пусть лучше боги примут сие непростое решение и сами выберут тех, кто виновен, а остальным справедливый царь Геракл позволит искупить свою вину на поле боя!

От этих слов у меня чуть слеза не выкатилась из глаз.

«Ну слава богу! — выдохнул я про себя. — Хоть один гуманист в этом мире нашёлся!»

Мне уже понятно, что та краткая заминка, что заставила меня остановиться, не ускользнула от внимания проницательного грека. Он увидел мои душевные терзания, понял и пришёл на помощь! Я ещё не совсем осознал, что предлагает грек, но уже само прошение о помиловании позволяет мне выдохнуть с облегчением.

Почти с умилением смотрю на Эвмена, а тот продолжает:

— Казни каждого десятого из них по жребию! Божий промысел сам выберет виноватого, а остальные искупят вину свою кровью и служением тебе, Геракл!

Он ещё говорит, а мой энтузиазм уже серьёзно поугас. Я рассчитывал в воспитательных целях отправить в царство Аида максимум двадцать душ, а грек предлагает мне то, что когда-то в Риме будут называть децимацией.

Решать надо быстро, на раздумье совсем не осталось времени, и я бормочу про себя:

«Двести — не двадцать, но и не две тысячи!» Мысленно смиряясь с неизбежным, принимаю предложение Эвмена и вновь обращаюсь к строю ветеранов:

— Тот, кого вы предали и хотели отдать врагу, лучше вас! Он щедрее и милосерднее! Эвмен просит меня пощадить вас, неразумных, и из любви к нему я меняю своё решение!

Выдохнув и вновь набрав полные лёгкие воздуха, выдаю на полную мощь