Бастард Александра. Том 2 - Дмитрий Анатолиевич Емельянов

— Из таксиса аргираспидов будет казнён каждый десятый, а остальным будет возвращено всё имущество, и жёны, и дети их! Всем помилованным я предоставлю право искупить свой тяжкий грех в бою! Да будет так, и пусть боги решают, кому жить, а кому умереть!

Несмотря на то что своим приговором я обрёк каждого десятого из них на смерть, по шеренгам ветеранов прокатился гул одобрения. Негромкий, нечёткий, но ясно дающий понять: большинство воинов принимают наказание как должное и благодарны мне за возврат имущества.

Дальше процессом уже занялись Эвмен и Патрокл. Прямоугольник перестроили в десять шеренг, и старший из первого ряда вышел вперёд. Походный жрец Эвмена протянул ему мешок, и тот запустил туда руку.

Пот обильно потек по лицу ветерана, и прежде чем вытащить метку, он выдохнул и воздел глаза к небу. Ещё миг — и он показал на раскрытой ладони белый камень, означающий жизнь и прощение.

Вскинув руку вверх, он продемонстрировал его своему десятку, и тот ответил ему гробовым молчанием, как и весь остальной строй аргираспидов. В этом веке приветствуется сдержанность, считается, что излишняя радость смертных раздражает олимпийских богов. Волю богов смертные должны принимать со смирением и покорностью!

Второй десятник тоже вытащил белый камень, а вот третьему не повезло. Тут, к чести ветеранов, надо сказать, что никто из них не дрогнул и никого из десяти не пришлось тащить. Каждый вышел сам, попросил прощения у олимпийских богов, у меня и у Эвмена, а затем встал на колени и, убрав волосы с шеи, положил голову на плаху.

Первым это сделал тот, кто вытащил роковой жребий. Взмах топора, звук глухого удара — и отрубленная голова покатилась по утрамбованной земле. Палач вскинул взгляд — следующий, а его подсобник поднял с земли голову и, показав её мне, бросил в плетёную корзину.

Зрелище как завораживающее, так и жуткое. Одна за другой падают отрубленные головы, и кажется, этой сцене из ада не будет конца. Будь у меня хоть малейшая возможность покинуть место казни, я бы уже ушёл. Только нет у меня права на подобное послабление самому себе. Я эту кашу заварил, мне и хлебать её до дна!

К счастью, всё в этом мире когда-нибудь заканчивается — и плохое, и хорошее. Последний чёрный камень вынут из мешка, и последнюю отрубленную голову палач бросил в корзину.

Казнь закончена, и надо бы что-то сказать, но у меня пересохло во рту и, вообще, нет ни сил, ни желания шевелиться.

«Сейчас бы залечь где-нибудь в тихом месте, — появилась в голове мечтательная мысль, — свернуться калачиком, никого не видеть и не слышать!»

Бросив на меня понимающий взгляд, Эвмен взял всё на себя. Обернувшись к строю, он оповестил всех о том, что каждый казнённый будет похоронен без почестей, но с достоинством, как и подобает воину Македонии.

Слышу ещё, что он обещает от себя лично выделить семьям казнённых два таланта золотом, ибо те приняли на себя казнь за вину всего таксиса аргираспидов. Ветераны слушают его молча, но одобрительно и с изрядной долей облегчения. Казнь закончена, а они живы и скоро увидят своих жён, детей и имущество.

Глядя на это, мне становится легче, и, постепенно приходя в себя, я даже позволяю себе немного иронии.

«Как быстротечна наша память, когда мы стремимся забыть плохое! В этом беда и спасение человечества!»

Закончив речь, Эвмен перевёл на меня взгляд, безмолвно спрашивая, можно ли распускать воинов. Подтверждаю правильность этого решения и даю знак экзарху, мол, пусть везут в лагерь женщин и имущество аргираспидов, что до сих пор ожидает в пустыне.

«Хотя многие из них уже никогда не увидят своих мужей!» — Подумав об этом, вдруг упираюсь взглядом в посла Антигона, Никанора. Тот стоит под присмотром двух моих стрелков и выглядит, прямо скажем, неважно. Его лицо отражает чёткое понимание своей судьбы. После всего увиденного у Никанора нет иллюзий насчёт собственного будущего.

Стараясь, чтобы мой шаг выглядел чётким и твёрдым, не торопясь, подхожу к нему. Никанор держит мой взгляд, не отводя глаз, словно бы говоря этим: «Я старый боец, много повидавший на своём пути! Я не боюсь смерти!»

Найдя глазами Энея, киваю ему на посла:

— Верни Никанору коня и людей! Пусть убираются туда, откуда пришли!

Жёсткие складки на лице Никанора чуть расслабляются от понимания, что смертная чаша его миновала. Он склоняет голову в знак благодарности и хочет что-то сказать, но я не даю ему этого сделать.

— Пустое, не трать слов! Иди и передай Антигону, что у него есть время до завтра! Если к рассвету он преклонит колени предо мной и повинится в делах своих непотребных, то обещаю простить его! А коли нет, то пощады не будет! Войско его будет разгромлено, а сам он будет казнён!

Глава 11

Сатрапия Персида, область Габиена, 15 марта 316 года до н. э.

Солнце уже поднялось над горизонтом, прогоняя вместе с ночной темнотой и кошмар недавней казни. Утренние лучи, словно бы призывая поскорее всё забыть, осветили место трагедии. В свете дня оно, и правда, выглядит уже по-другому. Темные ряды воинов не давят своей массой, а воздух не пропитан угрозой и страхом. Центральная площадь лагеря пуста: тела казненных уже убрали, а бурые пятна от впитавшейся крови засыпали свежим песком.

Я не спал всю прошедшую ночь, но, на удивление, сна ни в одном глазу. Стресс хоть и отступил, но в крови столько адреналина, что, даже будь у меня возможность кемарнуть часок, я все равно бы не заснул.

Мой взгляд реагирует на крики и перемещается к шатрам ветеранов, где царит радостная суета встречи. Большой караван из женщин, вьючных лошадей и повозок только что вошел в лагерь и был тут же захвачен счастливой круговертью. Объятия, поцелуи, снова объятия и поиск среди общей поклажи своих, уже казалось, потерянных вещей.

Глядя на все это, появляется ощущение, что ужас минувшей ночи был давным-давно или, вообще, не в этой жизни, а ведь аргираспиды распущены по палаткам всего час-полтора назад!

Конечно, если присмотреться, то можно найти и зареванные лица тех женщин, чьи мужья были казнены, но то ли они прячутся, то ли радость сама по себе более яркая, чем горе. Потому как, по ощущениям, в той какофонии звуков и человеческой суеты больше чего-то праздничного, чем пережитого ужаса и страданий.

«То ли психика нынешних людей куда более устойчива к стрессу, — мысленно пытаюсь объяснить себе эту картину, —