Заморыш - Дмитрий Шимохин

Он подался вперед, и тени на его лице стали глубже.

— Смотрю я на свой сапог, а он… плывет. Раскисает, как мякиш хлебный. Гляжу, а чернота эта блестящая слезает, а под ней не кожа. Бумага. Прессованный картон, крашеный гуталином и дегтем. Бутафория. Нас в бумагу обули, понимаешь? Чтобы сэкономить. Кто-то с пухлой мордой положил себе в карман миллион казенных рублей. Может, жене бриллианты купил, может, любовнице карету. А у нас на перевале — тысяча обмороженных.

Голос Старки стал сухим и шелестящим, как тот самый картон.

— Бумага эта намокла, в кашу превратилась. А потом мороз ударил. И эта каша вместе с портянками к коже примерзла. Снять нельзя — только с мясом отрывать. Кандалы ледяные. Так я ноги и отморозил. Антонов огонь. В лазарете фельдшер пилой вжик-вжик — и нету солдата Осипа Старцева. Как есть, один обрубок остался!

Он с силой выбил трубку о край верстака, вытряхивая пепел. Снопик искр взметнулся и погас.

— Вот такая она, Сенька, благодарность государева. Десять лет прошло. Я здесь, в конуре, чайники паяю за гроши. А тот, кто сапоги бумажные поставил, — он, поди, сейчас на Невском, в ресторане жрет и за здоровье его величества пьет. Так что, парень, — поднял он на меня тяжелый взгляд, — если решил ты клыки отрастить — расти. А надобно будет — и кусай.

В будке повисла тишина. Я слушал молча, не перебивая. История эта не удивила меня. Лишь подтвердила то, что я знал из своей прошлой жизни. Времена меняются — мундиры, флаги, названия стран… А суть остается той же. Что под Кандагаром кирзачи дубовые, в которых ребята в пропасть срывались, что в первой Чечне бронежилеты бракованные, без пластин, что на Шипке сапоги картонные. Система всегда жрет своих детей, чтобы набить брюхо жиром.

Свое я отслужил и долг родине отдал.

Положил ладонь ему на плечо. Оно было жестким и худым под грубой тканью рубахи.

— Спасибо тебе, батя, — тихо сказал я. Слово «батя» вырвалось само собой. — И за железо. И за правду.

Старка только махнул рукой, не глядя на меня. Он снова набивал трубку, уходя мыслями обратно на заснеженный перевал.

— Ладно, иди уже, — буркнул он. — А то я спать ложусь. Предложил бы тебе, да сам видишь — места нет.

— Спасибо тебе, дядя Старка. Я захаживать буду, ладно?

— Хорошо, заходи, как что надо! — произнес он и захлопнул дверь.

Кивнув, я протиснулся к выходу. Дверь будки скрипнула, выпуская меня в прохладный сумрак переулка, за спиной тут же лязгнул тяжелый засов. Щелк.

Переулок был пуст. Где-то вдалеке лаяла собака. Город жил своей вечерней жизнью — сытой для одних, голодной для других.

В приюте сейчас, наверное, уже заканчивали ужин. Спиридоныч проверял, хорошо ли вымочены розги в соленой воде. Жига ухмылялся, предвкушая спектакль. Они ждали жертву — перепуганного, сломленного Сеньку, который сам ляжет на лавку, где его публично выпорют.

Вот только не дождутся, я придумал кой-чего поинтересней.

Глава 11

Глава 11

К приюту я пришел уже в ночи. Знакомый проулок встретил как родного. Камень, которым я подпирал дверь черного хода, был на месте — никто не заметил этой небольшой хитрости.

Скользнув внутрь, я бесшумно поднялся по узкой лестнице для прислуги на самый верх, а там и на чердак.

Здесь, в царстве пыли и паутины, и затаился. Спать не ложился — нельзя. Просто сидел в углу, закутавшись в старую рогожу, и слушал. Внизу, за перекрытиями, ворочались, кашляли и сопели сотни людей.

А я ждал.

Мне нужен был «волчий час». То самое время между тремя и четырьмя утра, когда сон самый сладкий и глубокий, а часовые начинают дремать на постах.

Когда серый квадрат слухового окна начал едва заметно светлеть, предвещая скорый рассвет, я поднялся. Тело затекло — пришлось размяться, разгоняя кровь в худых членах.

Первым делом я решил припрятать «инструменты», устроив здесь тайник. Всё свое богатство аккуратно уложил в глубокую щель между кладкой трубы и балкой перекрытия. С мотка проволоки оторвал кусок — еще понадобится.

Закончив с этим, спустился вниз.

Кладовая встретила меня запахом сушеного укропа и мышиной возней. Я замер, прислушиваясь. Тишина.

На ощупь нашел ларь с сыпучими продуктами. Крышка скрипнула, но тихо, по-домашнему. Я запустил руку внутрь — там обнаружились крупные куски.

Соль.

Я лизнул палец. Соленая, едкая. Хлеб можно выпросить, воду найти в реке, а вот соль — только купить или украсть. Кремень за нее душу продаст.

Достал из-за пазухи кусок дерюги, прихваченный с чердака. Отсыпал щедро, килограмма два. Следом отмерил пару горстей крупы в тряпицу. Увязал в тугой узел и оставил тут же, чтобы потом прихватить.

После чего приоткрыл дверь в коридор, выждал минуту и двинулся вперед. Миновал каморку дядек. Оттуда доносился мощный, раскатистый храп Спиридоныча. Спит, цербер. Умаялся, поди, карауля меня.

Дверь в дортуар была приоткрыта — духота внутри стояла такая, что впору помереть.

Я скользнул внутрь, двигаясь медленно и осторожно.

Вот он. «Элитный угол» у печки. Самое теплое место в спальне, захваченное Жигой и его кодлой.

Жига спал на спине, раскинув руки, как барин. Рот приоткрыт, с губы стекает слюна. Мерный, уверенный храп.

Я посмотрел на него сверху вниз. Днем он — король дортуара, гроза слабых. А сейчас — просто кусок спящего мяса. Беззащитный и жалкий.

На спинке стула, стоящего рядом с койкой, висела его гордость — кургузый пиджак с чужого плеча, который он называл сюртуком. Он берег его пуще глаза, надевал только «на выход». Ткань пахла дешевым табаком и потом.

Я аккуратно снял пиджак. Жига даже не шелохнулся.

Теперь предстояло самое сложное, одеяло. Казенное, шерстяное, колючее, но теплое.

Аккуратно взялся за два угла. Медленно, миллиметр за миллиметром, начал тянуть на себя. Жига чмокнул губами, что-то пробормотал во сне.

Я замер.

Он инстинктивно, почувствовав холод, подтянул колени к груди, сворачиваясь в позу эмбриона. Но не проснулся. И я продолжил свое дело, быстро смотав одеяло в рулон.

Следующие — Щегол и Рябой.

С ними прошло еще проще. Щегол спал, уткнувшись лицом в подушку, Рябой свистел носом. Две минуты — и еще два одеяла стали моей добычей.

Связав все в узел, я оглядел спящий зал. И двинулся в обратный путь на чердак, который занял пару минут, по дороге не забыв