Заморыш - Дмитрий Шимохин

Я ел молча. Горячая еда падала в желудок тяжелым, приятным комом, разливаясь по телу теплом. Силы возвращались. Голова прояснялась.

Напряжение, висевшее в воздухе с момента моего прихода, исчезло окончательно. Теперь я был не чужаком, а кормильцем. Преломление хлеба скрепило наш союз надежнее любой клятвы на крови.

Когда первое чувство голода было утолено, и босяки, осоловевшие от еды, расселись вокруг огня, я решил, что пора переходить к делу.

— Рыба — это хорошо, — начал неторопливо, вытирая руки о пучок сухой травы. — Брюхо набили. А что с деньгами, атаман? Где живая копейка водится?

Кремень лениво потянулся, поглаживая отвороты нового пиджака. Ему нравилась роль наставника.

— Копейка… — хмыкнул он, выковыривая рыбью кость из зубов. — Копейку, Пришлый, еще поймать надо. Она, стерва, скользкая.

— Знаю одного старьевщика за заводом… — закинул я удочку. — Одноногий такой. Что ему снести можно, чтоб заработать?

Кремень скривился, сплюнув в костер.

— А… этого. Знаем. Жмот он. А носить… — Он обвел взглядом кучу мусора вокруг. — Тряпье можно. Лапти старые. Бумагу.

— И много на этом погреть можно? — усомнился я.

— Гроши, — честно ответил вожак. — Тряпье — товар ходовой, но дешевый. К тому же там конкуренция будь здоров. Крючники ходят. У них крючья железные, мешки огромные. Залезешь на их участок — могут и бока намять, а то и перо в бок сунуть.

Он подкинул веточку в огонь.

— Кости еще можно, старьевщики их на клей берут, или на завод сахарный, для фильтров. Но это работа паскудная. Воняют они, мухи роем вьются, да и тяжелые, зараза. Спину надорвешь, пока мешок наберешь, а дадут тебе пятачок.

— Стекло? Пенька?

— Стеклобой — копейки. Целые бутылки искать — удача редкая. Пенька, канаты старые — тоже редкость.

Кремень покачал головой, глядя на меня с высоты своего уличного опыта.

— Не, Пришлый. Горб наживешь, а денег не увидишь. Так, на сухарь да сивуху по праздникам.

Я кивнул. Подтвердились мои догадки.

— А полегче хлеб есть? — спросил я, глядя на огонь. — Чтоб спину не гнуть?

— Есть, чего ж нет, — оживился Штырь, облизывая ложку до блеска. — К Лавре Александро-Невской можно пойти! Там барыни богатые ходят, богомольные! Подают щедро!

Кремень дал ему легкий подзатыльник.

— Ага, «подают». Ты, мелкий, может, и выпросишь. А таких лбов, как мы, — он обвел рукой старших, — там городовые в шею гонят. Да и свои там есть. У них там места прикормленные, чужаков бьют смертным боем. Платить надо старшему, а он три шкуры дерет.

Главный помолчал, ковыряя угли палкой.

— Вот у Семеновских казарм — другое дело. Там солдатики стоят. Они сами люди казенные, подневольные, сердце у них доброе. Еды много остается — хлеб, сухари, каша. Если подойти, шапку снять, жалобно так попросить: «Дяденька служивый, Христа ради…» — иной раз и отсыплют полную шапку савотеек или каши плеснут. Там кормиться можно.

Босяки одобрительно загудели. Тема была знакомая, проверенная.

Я слушал их и чувствовал, как внутри поднимается холодная, злая усмешка.

Вот он, потолок их мечтаний. Найти дохлую кошку, сдать тряпки за копейку или униженно выклянчить сухари у солдат, давя на жалость.

«Дяденька, Христа ради…»

Нет. Я не для того выжил, не для того вооружился, чтобы стоять с протянутой рукой.

Мне нужен масштаб — капитал.

В тайнике была связка украденных ключей, двенадцать профилей. Ключи от амбаров, лавок и складов, запертых на замки Глухова.

Пока Кремень расписывал прелести солдатской каши, я уже прикидывал совсем другую схему.

— Казарма — это интересно, — произнес я вслух, и Кремень довольно кивнул, думая, что его совет оценили. — А ну, хорош бока греть! — Я поднялся, отряхивая колени от золы. — Дело есть.

Кремень лениво приоткрыл один глаз, нехотя выбираясь из состояния блаженной дремоты.

— Куда, Пришлый? Дай жирку завязаться.

— Жир, атаман, нагуливают, когда есть на что, — жестко ответил я. — Хватит копейки на паперти выклянчивать и мелочь по карманам тырить у зевак. Это мышиная возня. Надо готовить серьезные дела.

Подобрал уголек из костра и начертил на опоре моста ромб, а внутри — букву «Г».

— Слушайте, огольцы.

Мелюзга, включая Бекаса и Кота, подтянулась ближе, видя, что «старшой» говорит дело.

— Сейчас разбиваетесь на пары. Идете на Обводный, вдоль складов, лабазов и пакгаузов. Внутрь не лезть. Г аврилам на глаза не попадаться. Идете тихо, смотрите в оба.

Я ткнул пальцем в рисунок на камне.

— Вас интересуют только замки. Навесные. Черные, тяжелые. Ищите вот такое клеймо — буква «Г» в ромбе. Или надпись «Глуховъ».

— Зачем нам замки разглядывать? — нахмурился Кремень, поправляя воротник пиджака. — Их же ломом сшибать, а там сторожа. Да и интерес наш какой?

— Ломом — нет. А головой — да. — Я многозначительно постучал себя по виску. — Маза, Кремень. Уж поверь, обиженными не будете. Запоминайте: где висит, высоко ли, есть ли рядом будки, как часто фараон проходит. Кто найдет «жирный» склад с таким замком — получит лишнюю пайку.

Глаза пацанов загорелись. Лишняя пайка — это аргумент. А рискнуть просто посмотреть — дело нехитрое. Кремень же лишь хмыкнув, не споря и не пытаясь включить главного, выгоду он чуял, и что с меня можно поиметь.

— Шмыга, Кот, Бекас — брысь! — рявкнул Кремень, включаясь в игру.

Мелочь с гиканьем разбежалась, растворяясь в тумане.

— Ну а мы что? — спросил вожак, поднимаясь. — Тоже на замки глазеть будем?

— Мы пойдем капитал искать, — усмехнулся я. — Штырь, бери рыбу. Ту, что подкоптили. Идем к Семеновским казармам.

— К солдатикам? — оживился Штырь, хватая связку еще теплых лещей. — Это дело! Они добрые, может, табачку отсыплют!

Путь до Семеновского плаца занял полчаса. Мы вышли из лабиринта трущоб на огромное, продуваемое всеми ветрами пространство.

Плац подавлял своей геометрией. Огромное, вытоптанное тысячами сапог поле, окруженное желтыми казенными зданиями казарм. Здесь пахло пылью, кирзой и оружейным маслом.

Вдалеке, у самого края, виднелись земляные валы стрельбища. Оттуда доносились редкие, сухие хлопки выстрелов. «Ать-два! Ать-два!» — разносилось эхом: где-то муштровали новобранцев.

Мы подошли к крайним казармам. Жизнь здесь шла своим чередом. Солдаты в расстегнутых мундирах сидели на завалинках, чистили амуницию, курили, щурясь на скупое солнце. На разостланном брезенте сохли сухари — недоеденный