Заморыш - Дмитрий Шимохин

Я быстро все увязал в плотный, удобный для переноски тюк.

Пора было уходить.

Закинув тюк за спину, начал спуск по служебной лестнице. Уйти требовалось так, чтобы никто ничего не понял. Я достал из кармана кусок проволоки. Согнул крючком. Приоткрыл дверь на улицу. Холодный предрассветный туман лизнул лицо.

Выскользнув наружу, я плотно прижал створку к косяку. Щель была узкой, но достаточной. Просунул в нее проволоку, нащупал язычок засова изнутри. Металл скрежетнул о металл. Тихо, но противно.

— Давай же… — прошептал я.

Надавил. Крючок соскользнул. Еще раз.

Поймал. Потянул.

Засов с глухим стуком упал на место.

Все — дверь не открывалась. При этом снаружи не осталось никаких следов.

Город тонул в молоке. Густой, промозглый туман полз с Невы, заполняя улицы и переулки, скрадывая очертания домов. Это было мне на руку.

Я шел быстро, прижимаясь к стенам, стараясь не стучать подкованными казенными ботинками по мостовой. Тюк с одеялами и едой приятно и весомо давил на плечо. Это была не просто ноша — это мой пропуск в новый мир, уставный капитал.

На перекрестке пришлось замереть.

Впереди, в мутном пятне газового фонаря, возникла сгорбленная фигура. Шкряб-шкряб-шкряб. Метла скребла по булыжнику. Гаврила. Дворник вышел на утреннюю уборку. Этих ребят стоило опасаться не меньше полиции — у них глаз наметанный, а свисток всегда под рукой.

Гаврила, кашляя и бормоча проклятия погоде, прошел мимо, не заметив меня в тумане.

Выждав минуту, я скользнул через дорогу и нырнул в проходные дворы, срезая путь к каналу.

Через десять минут быстрой ходьбы в нос ударил знакомый тяжелый запах тины. Обводный канал. Воды не было видно за гранитным парапетом.

Еще минут двадцать пути — и вот впереди проступили очертания моста. Поправив тюк на плече, я глубоко вдохнул сырой воздух и шагнул в темноту под свод и вынырнул из белесой пелены уже прямо перед проломом в стене.

В лагере босяков царило уныние. Костер едва теплился — угли подернулись серой золой. Фигуры, сбившиеся в кучу на тряпках и соломе, дрожали от сырости.

Мое появление произвело эффект разорвавшейся бомбы. Сонная, замерзшая стая мгновенно подобралась.

— Стоять! — хриплый окрик резанул тишину.

Кремень вскочил на ноги одним упругим движением. Его лицо было серым от холода и въевшейся сажи, но глаза оставались злыми и колючими. Правая рука привычно нырнула в карман — явно за осколком стекла.

— Кто такой? Чего приперся?

Рядом с ним, скаля гнилые зубы, поднялись и остальные мелкие, чумазые, похожие на нахохлившихся воробьев, настороженно выглядывая из-за спин вожаков.

Я не остановился. Не сбавил шаг. Не поднял руки. Потому что шел к ним не как проситель, которому некуда деться.

Подойдя, я с размаху сбросил с плеча тяжелый тюк.

Удар мешка о сырую землю прозвучал глухо и весомо.

Все взгляды приклеились к узлу.

— Свои, — спокойно сказал я, выпрямляясь и глядя прямо в глаза Кремню. — Разговор есть. И хабар тоже.

Кремень прищурился, не вынимая руки из кармана. Он оценивал. Меня, мешок, ситуацию.

— Хабар, говоришь? — процедил он, но напряжение в его позе чуть спало. — Ну, показывай, с чем пожаловал, мазурик.

Я присел на корточки и дернул узел. Ткань поддалась.

Первым делом вытащил серые, шершавые казенные одеяла с черными штампами приюта. Грубая шерсть, пахнущая пылью и казенщиной, но для этих продрогших пацанов она была дороже шелка.

— Разбирайте, — бросил я, кинув одеяла самым мелким, которые синели от холода у остывших углей. — Казенная шерсть. Греет лучше, чем дырки на штанах.

Мелкие замерли, не веря своему счастью, и вопросительно глянули на вожака. Кремень едва заметно кивнул.

В ту же секунду одеяла были расхватаны. Огольцы заворачивались в них с головой, блаженно щурясь, превращаясь в серые, уютные коконы.

— А это в общий котел. — Я достал мешочки с солью и крупой. Развязал горловину, показывая содержимое.

Крупные белые кристаллы блеснули в утреннем полумраке.

Штырь, не удержавшись, ткнул грязным пальцем в соль и сунул его в рот. Его глаза округлились.

— Соль… — выдохнул он. — Кремень, гляди! Крупная! Настоящая!

Кремень молчал. Он смотрел на меня уже без злобы, с уважением. Я принес тепло и вкус к жизни. Но главный козырь у меня был припрятан напоследок.

Я медленно, чтобы он успел разглядеть, достал из тюка пиджак Жиги.

Добротная вещь. Сукно плотное, темное. Подкладка на вате. Воротник целый, не вытертый. По меркам улицы — царское облачение.

Я встряхнул его, расправляя плечи, и протянул Кремню.

— А это тебе, атаман, — сказал я веско. — Личный подгон. Снял с одного борзого приютского, который у нас королем ходил и жить мне мешал. Ему теперь без надобности, а тебе в пору будет.

Кремень протянул руку, коснулся ткани. Он сразу понял цену вещи. В такой куртке ты не просто оборванец, ты человек.

Он медленно надел пиджак поверх своих лохмотьев. Вещь села чуть мешковато, но это только придавало солидности. Главарь застегнул пуговицы, пряча грязную шею в теплый воротник. Повел плечами, ощущая забытое тепло ватной подкладки.

И хмыкнул, оглаживая лацканы. Его лицо разгладилось.

— Что, стырил прям? — спросил он, одобрительно щурясь. — Из-под носа?

— Обижаешь, — усмехнулся я. — Прямо со стула, пока он сны смотрел.

— Ну ты, бродяга, даешь… — протянул он, качая головой. — Фартовый ты, Пришлый. И рука у тебя легкая.

Восхищение — это хорошо. Но мне нужно было дело. Я не давал теме уйти в пустопорожнюю болтовню.

— Так что? — обвел взглядом притихшую, согревшуюся стаю. — Хабар я принес. Теперь уговор.

И шагнул к Кремню, глядя на него.

— Мне угол нужен, пока на ноги не встану. И огонь ваш — скоро я за уловом на реку пойду, рыбу печь надо. И люди твои на подхвате, если что. Приютите?

Это была не просьба о милостыне, а предложение сделки, за которую уже заплачено вперед — шерстью, солью и сукном.

Кремень, согревшись в новой куртке, чувствовал себя обязанным. Но лицо вожака терять не хотел. Он выдержал паузу, словно раздумывая, хотя выбор был очевиден.

— Падай, — наконец кивнул он на самое сухое место у каменной опоры моста, где лежали рогожи. — Места хватит. В тесноте, да не в обиде.

И тут же, чтобы закрепить свою власть, резко рявкнул на Штыря и остальных, зазевавшихся в тепле новых одеял:

— А ну, шевелись, огольцы!