Барин из провинции - Дмитрий Валерьевич Иванов

душе… пожалуй, Германа Карловича, который любил прихвастнуть. Алексей Алексеевич — тот наоборот, скромен был, даже слегка застенчив. А вот поди ж ты: черти словесные вытянули из меня всё подчистую.

О владыке Самуиле, тут тоже все слышали. Сам Епископ Костромской и Галичский, а в миру — Запольский-Платонов. Так что его рекомендательное письмо читают с уважением. Дошли до места, где я церковь построил и подарил дорогую икону, которую год писали в Ипатьевском монастыре. Всё это добавило градус благосклонности ко мне! И вот я уже не «странный бедно одетый юноша, плохо знающий манеры», а благодетель, щедро одаривший нашу православную церковь! То, что храм построен не на мои деньги, я помалкивал, а Владыка о том в письме не писал.

Только сейчас заметил: господин студент, тот самый Саша Козлов из первого пункта — сидит и силится изобразить ко мне тёплую симпатию. Но выходит как-то натужно. Ревнует? Да с чего бы? Я ж ещё ничего не читал, может, он круче меня?

Но мне между делом пояснил Гриша. Оказывается, этот пухлый тип уже год стремится вступить в Общество, и вот, когда он близок к этому как никогда, появляется ещё какое-то молодое дарование, и есть риск, что примут не его!

Божешь ты мой! Тоже мне — цель в жизни! Так и подмывает спросить: у вас, козлов, других радостей нет? Пожрать, да возле писателей покрутиться? Впрочем… глядя на его комплекцию и блеск в глазах — может, и правда нет.

Читаю свои стихи. Ну, как свои… так сказать, мною озвученные. Украденные — язык не поворачивается сказать. Просто хорошие стихи, нашедшие нового владельца. Народ слушает внимательно, в зале — лёгкое покачивание головами. Гляжу: народу зашло. А Козлов, бедолага, сидит с лицом, как будто вот-вот прослезится.

— Это мы уже читали в газете. А может, что ещё есть? — доброжелательно спрашивает профессор Каченовский.

— Есть немного. Сейчас вот… про Волгу пишу, — киваю головой я и начинаю зачитывать кусок стиха Некрасова. Начал не с начала и дочитал не до конца — до бурлаков, благоразумно, не дошёл, хотя помнил всё. Отчего не стал? Да мало ли… портить томный вечер мужицкими страданиями? Возможно присутствующим бы и понравилось, но пока неясно, можно ли писать про такое сейчас… Чего доброго, решат, что я бунтарь.

О Волга!.. колыбель моя!

Любил ли кто тебя, как я?

Один, по утренним зарям,

Когда еще все в мире спит

И алый блеск едва скользит

По темно-голубым волнам,

Я убегал к родной реке.

Иду на помощь к рыбакам,

Катаюсь с ними в челноке,

Брожу с ружьем по островам.

То, как играющий зверок.

С высокой кручи на песок

Скачусь, то берегом реки

Бегу, бросая камешки,

И песню громкую пою

Про удаль раннюю мою…

Закончил, поклонился, и стою, слушаю тишину на кафедре. «Да что же опять молчат-то⁈ Я тогда и читать больше ничего не стану!» — обиделся я.

И тут присутствующие загомонили:

— Какой слог…

— Вот как может юноша ваших лет…

— Браво, Алексей…

— Это сильно…

— Свежо…

— Собака!

Последнее я прочитал по губам Козлова. Так-то он, конечно, хлопал со всеми, но делал это с кислой миной.

— Господа! Я считаю, что следует внести сего молодого дворянина из глубинки кандидатом в члены Общества. И, разумеется, уточнить по прилежанию и поведению у уважаемого Бартнева.

Пока я переваривал слово «из глубинки» — вроде это и правда, но уж как-то оно резануло слух — вдруг раздалось:

— Господа… Михаил Трофимович! Вы не дочитали до конца письмо епископа! Тут ведь… тут ведь написано, что он рекомендует Алексея на «факультет нравственности и политики»!

Это робко, но громогласно заметил Саша Козлов. Оказывается, пока все хлопали и поздравляли, он успел сунуть нос в моё письмо и дотошно его изучить.

«И что же теперь? Неужто из-за такой малости мне не быть даже кандидатом в ваше славное Общество?» — должно быть, это явственно читалось у меня на морде.

— Я, как заведующий кафедрой истории, статистики и географии Российского государства, уверяю вас, что это не помешает, — вдруг вмешался человек с серьезной бородой и густым басом.

— Алексею заниматься и словесностью! — четко и уверенно возразил Коченовский.

— Да-с, Саша, факультет философии близок факультету словесных наук! — поддержал всех и Гриша, а мне шепнул на ушко:

— Вместе будем учиться! Я, правда, уже год отмучился… А ты, Алексей, что намерен делать сегодня вечером? Неплохо бы вина испить…

— Ну, угости, — ответил я так, как отвечал Остапу Бендеру ушлый дворник, слабо разбирающийся в классовой структуре общества. — Шучу! Есть у меня рублики. И карета у входа ждёт!

Глава 16

Закончив дела в Обществе любителей букв и рифм, я почувствовал потребность перейти к чему-то более земному. В смысле — к тарелке и рюмке. На голодный желудок стихи не пишутся, даже если ты Пушкин, а я, как вы понимаете, не он.

— Ты не смотри, что Сашка такой важный! Он настоящий дворянин и человек слова! У них в семье полторы тыщи душ в трёх имениях… Меня сколько раз угощал: и стерлядью, и ананасами, — с горячностью убеждал взять с собой Козлова мой новый приятель Григорий.

Вид у них действительно разный. Лоска в Сашке — хоть отбавляй, чисто денди. А Гриша… ну, не сказать, что оборванец, но одет явно не по моде. Хорошо, хоть дырками и заплатками не сверкает — эпоха моды на рванину ещё в далёком будущем, и Гришка точно не доживёт до того времени, когда дизайнеры придумают джинсы со сверкающими коленками.

Отсюда делаю вывод, что Гриша беден, а Саня богат и щедр, вот и хочется небогатому Благословскому набрать вистов у благодетеля.

Плюнуть и уехать одному?

— Да полно, чего ради он нам надобен? Деньги имеются, — вяло возражаю я, думая, что не такая уж и хорошая идея бухать с местными.

Я и один нажраться сумею. А если нет — так, вон Тимоха, мой проверенный товарищ, всегда подставит плечо… ну, или рюмку. Но, как говорится, раз уж сказал «А», изволь сказать и «Б».

— Ну что ж, зови! — нехотя соглашаюсь я.

— Сей момент! — кивает Гриша.

Сидим мы в заведении на удивление довольно приличном. Здесь даже сцена имеется, в одном углу которой цыгане бренчат на гитарах что-то неразборчивое, а в другом — жонглёр