"Зарубежная фантастика -2024-11. Книги 1-19 - Дэвид Фридман Джерролд

Растение это или животное? Или в нем понемногу и от того, и от другого? А на нем паразитирует следующий вид. Кто тут следующий? Как безжалостна хторранская экология!

Подожди немного, и сам увидишь.

Заткнись, внутренний голос. Убирайся прочь.

Я схожу с ума? Нет, просто я по-прежнему сумасшедший.

Я или эти растения?

Перестань и понаблюдай. Нет, все-таки я. Я узнавал свою ненормальность. Сколько времени я сумасшедший, кстати?

Всю свою жизнь.

Розовые существа имели корни. Значит, могли питаться сами. Но они жрали зеленое. Разумно. Если у них возникала необходимость зарабатывать на пропитание самостоятельно, они это и делали. Но предпочитали дармовщинку.

А как насчет голубых?

Я примял землю пальцами. Она была податливой, как губка. Внезапно моя голова стала огромной пещерой, в которой я снова услышал эхо своих мыслей.

Заморгав, я выпрямился.

Что произошло? Я вышел из автобуса…

У меня галлюцинации. Или что-то вроде. Я устал — и прилег на траву. В траве было… Ах да, розовое и голубое.

Розовое я узнал. Знал и голубое. Я видел их раньше. Мне показывал их Джейсон.

Кондитерская — вот что это такое.

Всевозможные фруктово-сахарные оттенки розового и терпкие лавандовые цвета переливались под солнцем. Воздух был густым от приторно-сладкого запаха. Здесь росли хохолки — голубовато-белые, как облака, и белые, как зефир, — красные леденцовые палочки стеблей, проплешины глазури «снежка» и лепешки пудинга. Все это тянулось за горизонт и терялось в желтом мареве бесконечности.

Воздух был таким сладким, как будто я стоял посередине гигантского именинного пирога. Стебли были свечами, а все эти переливающиеся цвета — кондитерскими блестками на поверхности трехметрового слоя карамельной глазури. А под ним — нежнейшие, толстые, сладчайшие слои белого бисквита и в самой глубине шоколадная начинка…

Но добраться до нее ты сможешь только голым.

Надо снять с себя одежду и покататься по пирогу, пока не станешь сладким и сахарным, и потом, когда у тебя вырастет штопорообразное рыло, можно начинать копать…

Я хохотал, сбрасывая туфли, хихикал, стаскивая рубаху и белье. Мне предстояло приятное развлечение.

Да, я знал это розовое и голубое. Джейсон показывал их перед самым Откровением. А здесь целое поле апокалипсических растений, и все это принадлежит мне одному. Я не собирался встречать бога. Я собирался стать богом сам.

Солнце горело большой красной розой на жирном желтом небе. Все растения на вспухавшем поле пели. Я смеялся и бормотал. Скакал по полю и пел, Пока не остановился.

И уставился на гигантскую лепешку мягкого леденца.

Он был слишком велик, чтобы его съесть. Лучше уж жить в нем.

Не думаю, что черви станут возражать.

Леденцовый тотемный столб стоял перед входом, сахарный и мягкий. Он гласил: «Свободно. Для ознакомления пройти внутрь».

Знаете, почему такой странный Вальтер?

Ошибся немного небесный бухгалтер.

Пенис такого большого размера

Выдала парню богиня Венера,

А мать-природа — то, на чем носят бюстгальтер.

53 НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА

Как Злая Волшебница Запада принимает ванну?

Соломон Краткий.

Мягкий леденец был очень славный.

Дверь была открыта, и я вошел внутрь.

Я знал, какая комната будет моей. И надеялся, что не опоздал к обеду. Черви будут беспокоиться. Я пошел вниз по тапиоковым туннелям.

Стены были покрыты великолепнейшим голубым мехом, какого я никогда не видел. Он свисал длинными бархатистыми нитями. Можно было вести по нему рукой, спускаясь вниз по спиральному ходу. Мех слегка покалывал, мерцая и звеня, как маленькие колокольчики. От прикосновения поднимались искрящиеся клубы феерической пудры. Почему я раньше не замечал этого? А если его не трогать, он радостно светился сам по себе.

Повсюду на стенах виднелись маслянистые наросты, мягкие и аппетитные на вид, но есть мне пока не хотелось. Две жирные краснобрюхие тысяченожки прошмыгнули мимо, что-то бормоча о своем брюхе. Я сказал им: «Привет», — но они были слишком заняты и не ответили. Прежде всего их заботило, как поскорее стать большими и толстыми.

Меня радовал вид кровеносных сосудов, пронизывающих леденец. Они разбухли от влажного красного сиропа, пахнущего тоже очень сладко. Это был, похоже, один из лучших леденцов на свете. Здесь имелось все.

Я надеялся, что понравлюсь червям и они разрешат мне остаться. Я мог бы рассказывать им леденцовые истории.

Черви были в большой камере левого желудочка. Я знал это, потому что туда вели все сосуды. Сейчас, по крайней мере. Позже они направятся к настоящей главной камере, расположенной гораздо глубже.

Внутри леденца было четыре червя. Они были прекрасны. Все в полосах. Рисунки ясные и чистые. Меня это радовало. Я любил определенность. Их бока переливались пронзительным оранжевым, нежным розовым и местами даже скорбным лиловым.

Я знал имена червей, хотя и не мог их выговорить, так что просто поздоровался как можно приветливее и стал вежливо ждать, когда меня заметят. Они общались. «Аристотель» был достаточно большим, хотя и не самым крупным. У червей всегда есть большой, который передает знания остальным, и быть большим означало быть не самым крупным, а самым опытным. У «Аристотеля» лилового на боках было больше всего.

«Вельзевул» только недавно стал самцом и пока еще надувался от гордости и красовался: его оранжевые полосы так и светились. Все остальные считали его прекрасным. «Аристотель» очень хотел спариться с ним. И «Горгулья» тоже; она переливалась розовым и оранжевым.

«Дельта» была еще слишком юной, чтобы иметь личность; она лишь несла яйца. Она хотела перекатиться на спину и щекотаться до тех пор, пока не станет жирной от яиц. Это было видно по ее полосам — самолюбивым и малиново-розовым.

Они танцевали.

Это был танец «пика неугомонности перед самым отдыхом». Они обвивались друг вокруг друга и расплетались, скользили, терлись и щекотались, отчего их мех искрился. Мне хотелось присоединиться к ним. Я хотел отрастить свой собственный розовый мех. Но с этим можно и подождать. Я знал, что в свое время он у меня вырастет, и тогда я смогу слиться с червями.

Они должны многому научить меня.

А я — их.

Они должны знать, чего им следует опасаться. Мир вне леденца по-прежнему оставался слишком жестоким, слишком диким и еще не разбуженным.

Они «отдыхали». Они «были связаны друг с другом». Они «пели».

«Песня» «включала» меня. Я чувствовал себя внутри «музыки». Я мог погружаться в нее, как в колодец, все глубже и глубже, и по мере того как я делал это, я переставал быть собой и начинал быть" мною".

Я