Воин-3. Логово тьмы - Дмитрий Валентинович Янковский

– Да что же тут происходит? – с невыразимой безысходностью спросил он. – Нам что теперь, так и лежать, словно жукам на спине? Ни шевельнуться, ни пер… не перевернуться, говорю. Ящер бы все это побрал…

Трава была мягкой, сочной, совсем не осенней. Ратибор подумал, что в ней можно лежать без конца, даже умереть можно тут, тихо, от старости. И остаться… Теплый ветер будет гнать волны, холодный ронять желтые листья и снег, а потом талые воды омоют корни травы и побелевшие кости. Был в этом понимании какой-то особый, невыразимый покой, а все существующее казалось не более чем странным и ничего не значащим сном. Бредом. Суетой никчемной.

Вставать не хотелось. Незачем. Не все ли равно, кто и за что будет сражаться в этом бредовом сне? И кто победит? Ничего от этого не изменится. Важна только эта трава, мягкость и посвист ветра в длинных стеблях. И еще закрытые глаза. Зачем вообще младенцы их открывают? Глупые… Если бы люди рождались сразу взрослыми и умными, они бы глаза ни в жисть не открыли.

Странная, еле ощутимая тревога тронула сердце. Но Ратибор настолько увлекся смакованием покоя и равнодушия, что мало внимания обратил на эту едва ощутимую льдинку. Ему удивительно нравилось думать про людей с закрытыми глазами, лежащих в густой высокой траве.

С закрытых глаз мысли естественным образом переметнулись на слепцов, а с них на одного конкретного – Жура. Стрелок даже разозлился, что в его мечты так грубо влез никчемный и совсем посторонний образ, не связанный со всеобъемлющим мировым покоем. И эта злость на кратчайший миг настолько вывела его из равновесия, что он услышал какой-то далекий голос, не вяжущийся с приятным и спокойным шелестом перемешанной с ветром травы.

Опять отцовским голосом заговорил меч.

И тут же Ратибора снова что-то толкнуло в приятное и беззаботное зеленое море, простирающееся до самых краев земного диска и в самую глубину души. Голос начал стихать, но стрелок по наитию понял – беда. Он вдруг почувствовал себя не на травяном ковре, а в бушующем зеленью океане, а далекий голос, как одинокий остров, оставался последней надеждой на спасение.

Стрелок мысленно рванулся навстречу отцовскому голосу, но какая-то огромная зеленая тень упруго оттолкнула его душу обратно. И тут Ратибора проняло… Он понял, что кто-то или что-то мешает ему сделать желаемое. Этого было достаточно. Иначе как нападением посчитать это было уже невозможно. И выход, подсказанный длинной чередой встреченных в жизни опасностей, оказался очевиден до острой душевной боли – драться. Он так привык. К этому его приучили с детства.

Стрелок напрягся и попытался скинуть нахлынувшее оцепенение. Голос стал громче, но внятности в нем не прибавилось – ничего не разобрать. И снова удар, будто зеленую сетку на голову накинули, все стало глухим, равнодушным, неявным.

Ратибор мысленно разорвал лохматый покров, но сумел расслышать всего два слова, сказанные голосом отца: «Не сдавайся!»

Этого было более чем достаточно. Стрелок вдруг представил в собственных руках длинный и узкий огненный меч, рассекающий пространство острыми лезвиями пламенеющего клинка. Меч представлялся так ярко, словно ладони действительно сжимали тяжелую бронзовую рукоять, даже огненные резы виднелись на огненном булате. Синее пламя на ярко-оранжевом. «И ты вместе с нами…»

– Ну… Подходите… Твари… – сквозь зубы прошептал Ратибор, покрываясь холодной испариной.

И они кинулись. Сразу три, с разных сторон. Ни формы, ни цвета существ Ратибор разглядеть не сумел, только поразился, что не спит, а видит сон, который слишком похож на явь. Он не понимал, как это можно – лежать в траве и в то же время биться в каком-то упругом, будто вода, пространстве. Словно душа отделилась от тела и теперь рассекает тьму огненно-ярким клинком, а само тело, оцепеневшее, неподвижное, лежит совершенно беспомощным, вонзив пальцы в жирную черную грязь.

Вообще-то он и раньше дрался во сне – с самого детства. С возрастом менялись только причины этих отчаянных битв. В детстве бился за славу, чуть позже за девок, а когда погиб отец, мстил за отца.

На самом деле он так и не нашел убийцу, но почему-то очень явственно представлял его лицо. До сих пор. Им так и не удалось сойтись в поединке, но Ратибор столько раз убивал врага во сне, что отец в Вирые мог чувствовать себя отомщенным. Однако теперь сон был совершенно иным. Вместо ясного и знакомого образа врага – безликая туша, вместо одного – трое. Да и сам сон казался куда реальнее, чем странная явь в перевернувшемся мире.

Сделав несколько безуспешных выпадов, стрелок сквозь сон сообразил, что таким мечом можно и не махать. Странное оружие жило собственной жизнью, мягко освещая пространство на пару шагов вокруг – за границами света была абсолютная темнота. И в этой темноте пряталось нечто, что не кусается и не грызет, но все равно нападает. Трое. Только сейчас нападать не спешат, притаились. Ратибор откуда-то знал, что главная сила меча именно в свете, создающем границу. Не в ударе, а в том страхе, который нагоняет оружие на врагов, не смеющих перейти через грань света и тьмы. И несмотря на то что меч этот ничем не был похож на его, Ратиборов меч, почему-то подумалось, что некая связь все же есть. Словно у стального клинка есть собственная душа и именно она проявляется в странном сне. Она – стерегущая и грозная, предназначенная для отражения натиска» неведомого врага, того врага, с которым доселе сталкиваться не приходилось.

Ратибор не знал, как обращаться с таким врагом, – меч знал. И, создав границу из света, он словно рассек пространство на то, что внутри, и то, что снаружи. Это было гораздо действеннее любого удара. Невидимые и неощутимые враги неохотно отползли в глубину сна, а сам сон стал белым, как предутренний туман, клубящийся над рекой. Затем и вовсе прозрачным, как сама река. Ратибор вынырнул из него и, ничего не понимая, широко распахнул глаза.

Стихающий ветер гнал волны в высокой траве, меч спокойно лежал в ножнах, но мир вокруг вертелся колесными спицами.

– Вот зараза… – тихо прорычал стрелок. – Отчего же голова-то так кружится?

– Я, кажется, знаю… – еле живым голосом ответила Мара.

– Что-то слишком много ты знаешь. – У Рати-бора не осталось сил даже на то, чтобы как следует съязвить.

– Не знаю, а вижу. Я глаза раньше всех открыла и закрывать не стала. Вот и увидала то, от чего вы прячетесь. У меня поначалу тоже все колесом вертелось, а теперь успокоилось, только покачивается, как лодка в неспокойной реке.

– Ну? – нестройными голосами поторопили Волк с Ратибором.

– Вот вам и «ну». Левое с правым снова стали на место! В глазах-токартинка прежняя, аголова осмыслить не может, вот и крутится все, как на ярмарочном шесте. Точнее, крутилось. Сейчас уже вроде проходит.

– Ты уверена? – морщась, но не закрывая глаз, поинтересовался стрелок.

– В том, что проходит, или в том, что левое с правым?

– Да плевать мне, проходит у тебя что-то аль нет! Как ты узнала про смену сторон?

– На Стрибогову Сосну поглядела. Чего уж проще! Сейчас она стоит так, как ей и положено.

Ратибор усилием воли попробовал остановить безудержное вращение. Получалось плохо, хоть плачь. Ладно, если у Мары уже унялось, значит, уймется и у него.

Он впервые пожалел о съеденном за день.

Через некоторое время мир перестал кружиться перед глазами, но желудок все равно никак не хотел опускаться ниже кадыка. Ратибор попробовал приподняться – получилось. Но даже сидение на корточках принесло такое невыразимое страдание, что снова пришлось прилечь.

– Тьфу… – Стрелок сплюнул в сторону. – Вол-чара, ты там как?

– Живой…

Ратибор раздвинул траву и глянул на лежащего рядом друга – лицо у того даже в темноте выглядело желтым.

– Пойдет. Вставай давай, а то уснешь ненароком.

Волк со вздохами и ахами уселся на корточки, потом даже осмелился встать. Качало его безудержно, но на ногах устоял.

– Сколько тут еще топкого места? – поднимаясь на ноги, спросил стрелок.

– С версту, не боле. Может, даже меньше. Но сухое место я