Воин-3. Логово тьмы - Дмитрий Валентинович Янковский

Без разницы. Зато не надо будет в любой момент ждать удара в спину, разгадывать недомолвки, растолковывать молчание. Но даже в мгновения наивысшего страха где-то глубоко в душе не успокаивалось и чисто человеческое чувство – совесть. Она не дала Ратибору отбежать и на два десятка шагов, остановила, будто вкопала в липкий придонный ил.

– Води его кругами! – изо всех сил крикнул он девушке. – Он тяжелый, быстро не повернет!

Ветерок, несмотря на дикий испуг, сразу же подчинился впившимся в губы удилам. Роняя хлопья розовой пены, он стал забирать широким кругом к востоку. А вот лося и впрямь начало заносить. По прямой скакать он был молодец, но с поворотом тяжелая безмозглая туша справлялась худо. Копыта оскальзывались. Мара поняла, что малая надежда на спасение у нее теперь есть, и принялась неистово колотить коня пятками. Ветерок поддал, разбрызгивая ногами стоялую воду.

Ратибор понял, что долго коню так не выдержать, – все же тварь живая, а не бездушная нежить. Нужно было переходить к решительным действиям. Он попытался найти взглядом Волка, но искрящиеся лунные блики скрадывали движения, превращая болото в призрачное мерцающее марево. Вот леший… Придется надеяться только на себя.

Правда, в голове не было ни единой, даже самой крошечной ниточки к спасению, даже намека не было, что такая ниточка где-то есть. Казалось, мысли застыли, скованные мерным движением конских и лосиных ног, бушующим плеском и безысходностью отчаянной скачки. Закольцованный ужас, содержащий в середке смерть.

Ратибор даже не сразу понял, что стоит точно в середине образовавшегося пенного круга, упыриными зубами разрывающего пространство на то, «что внутри, и то, что снаружи. Стоит как врытый дубовый столб. Как каменная баба посреди дикой степи. Размеры земного диска съежились для него до размеров очерченного в уме круга, и тут Ратибор понял, что впервые в жизни остался совершенно один. И еще он понял нечто такое, в чем никогда не признался бы себе, если бы не стоял в середине очерченной пеной Вселенной. Он понял, что готов умереть за эту незнакомую девку, даже ни разу ее не коснувшись. Даже если она достанется кому-то другому. Даже если…

Ветерок потерял все силы, споткнулся и кубарем полетел в воду, подняв к луне высокий фонтан брызг. Мара упала чуть дальше, а лось, не сумев сразу остановиться, проскакал еще шагов двадцать, замер и медленно обернулся к жертве.

Девушка еще не успела подняться, когда Ратибор, преодолевая отчаянное сопротивление воды, рванулся к ней, не имея никаких мыслей о том, что делать дальше. Он даже не сразу сообразил, что держит в руке меч. Зачем – непонятно.

Даже с человеческим упырем биться – еще та задача, а уж такую тушу порубить на куски… Просто немыслимо. Глупо. Но ему хотелось стать между Марой и смертью. По крайней мере, умереть раньше нее.

Слева с ржанием встал на ноги Ветерок, Ратибор покрепче перехватил меч и поднял его повыше. В Вирый так в Вирый, к Ящеру, значит, к Ящеру. Семи смертям все равно не бывать.

Первобытный страх достиг в нем какого-то немыслимого предела, за которым уже не страх вовсе, а лишь полное понимание бытия. Чувствовалась каждая мышца в собственном теле, каждая кость, каждый звук кругом. Даже течение мыслей стало ощутимым, и Ратибор понял, что сейчас он смог бы вдесятеро больше, чем без этого страха, поднимающего волосы на затылке. И еще он понял, что сам стал границей между жизнью и смертью. Той гранью, которая и есть Явь.

Вот только даже удесятеренных сил не достало бы против такого врага.

Стрелок подумал, что из-за этого куска тухлятины три меча останутся без новых владельцев – завещать некому. И что толку, если душа перейдет в булат, когда булат этот навсегда врастет в ил, соржавеет и превратится в труху? Это показалось страшнее смерти, и Ратибор вывалился из пьянящего состояния великого страха, снова сменившегося слепым отчаянием.

Конец.

Упырь издал трубный рев и, пуская гнилую слюну, двинулся к замершим жертвам. У Ратибора похолодели руки, и он впервые в жизни без боя опустил меч. Бессмысленно. Упыря не убить ударом меча, его надо рубить в клочья, но даже отрубленное продолжало… Жить? Скорее, двигаться. Имея своей единственной целью убийство.

Жур проснулся внезапно, но сон от яви отличался так мало, что волхв не сразу пришел в себя. Узнавание мира наступало медленно, постепенно. Первое, что он понял, – утро еще не настало. Кожа не ощущала рассветного тепла, где-то совсем рядом ухала ночная птица, а последний сверчок одиноко пел в залитой росой траве. Второе ощущение – спутники рядом. Оба.

Микулка тревожно дышал во сне, Мякша сопел ровно, спокойно, Жур смог представить блуждающую на его губах улыбку. Девки небось снятся, что еще в таком возрасте?

Волхв не стал вставать, наоборот, расслабился, позволяя окружающим силам природыИЗеспрепятствен-но проникнуть в тело. Ветер. Едва заметный, робкий, но по-осеннему холодный, тихонько пробежал по волосам. Трава сквозь одежду ощутилась живой и мягкой, земля источала чуть заметные остатки накопленного летом тепла. Жур начал растворяться в пространстве, чтобы ощутить неощутимое, увидеть невидимое. Он не мог понять, какая тревога заставила его вывалиться из заботливых объятий сна. Он хотел знать. Но чтобы знать, нужно было понять, ощутить всем телом, всем разумом, как делал это не раз.

Высоко в небе, растворяя в желтом свете редкие звезды, висела луна – теперь Жур знал это точно, он даже видел дрожание зыбких глубоких теней. Видеть не мог – ощущал. Всем телом, насквозь пронизанным знанием бытия.

Но в отличие от прочих он видел не только луну, не только черное небо, освещенное холодным светом, но и саму Правь, целостную и понятную, живущую по своим, от века неизменным законам. Легко знать, когда умеешь понять…

Жур видел Явь и видел Навь, как ее отражение в темной воде, он знал пути пролетающих в небе журавлей, летящих в жаркие страны, он мог бы нарисовать на песке сетку ходов, прорытых старым кротом у соседнего дерева. Теперь он даже точно знал, что снится Мякше. Н-да… Раньше ему тоже снилось такое. Давно.

Острое ощущение опасности нахлынуло с новой силой, и теперь стало понятно, почему сон не смог удержать Жура. Немой холодок тревоги будит не хуже шепота в ухо, не хуже, чем холодные брызги дождя, – без глаз невольно начинаешь чувствовать то, к чему зрячие остаются слепы.

Ловить ощущение – это почти то же, что ловить ветер: можно почувствовать, даже понять, но ухватить, рассмотреть дано очень немногим. Жур это мог. Еще пару мгновений назад он уловил направление.

Опасность шла с юга.

Отчетливая тревога пробегала по нарисованному ощущением небу, затмевала звезды, созданные в уме пониманием мира. Жур не просто чувствовал опасность, он видел ее, как зрячие видят тучи, гонимые ветром по разбрызганным звездам, как видят волны, шуршащие в спелой ржи.

Зрячий бы уже давно привстал, чтобы рассмотреть подробности происходящего, но Жур не спешил – знал, что подробности не снаружи, а внутри. Зрячим это понять трудно. Поэтому они ничего и не видят. Он ощущал мир вокруг себя целиком, одновременно, остро, постепенно раздвигая границу ощущений. Иначе никогда бы не смог разобрать причину тревоги.

Ничей разум не может воспринять весь мир целиком, поэтому приходится выбирать. Жур отстроился от Мякшиного сна, от роющего землю крота, от журавлей, от всего бесполезного, что не имело отношения к опасности.

Это дало возможность управлять ощущениями. Жур не торопился проснуться полностью, сохраняя зыбкую невесомость тела и необходимую молчаливость ума, которые и позволяли беспрепятственно чувствовать Правь. Теплая тишина, которая наступила в нем, позволяла отчетливо видеть невидимое и слышать неслышимое за тысячи верст и тысячи лет, ^быть всюду и нигде, всегда и никогда. Сначала в нем раздался чей-то крик, рожденный страхом. Слепая волна ужаса толкнула в сердце, едва не вытолкнув из необходимого покоя, следом он ощутил чье-то сдавленное дыхание, руку, сжавшую меч, резкий