Индульгенция 6. Без права на ошибку - Тимур Машуков

— Ваша рана… если позволите…

Алевтина тоже поднялась, оправив бархатное платье. Ее румяное лицо было серьезным.

— Правду молвят, княгиня, — сказала она просто, по-сибирски прямо. — Раздоровы крепки корнями. И любовь ваша… — она кивнула на отца, стоявшего как вкопанный, — … видно, и смерть одолела. Рады за вас. Искренне.

Мать взяла платок Сатаней, прижала его на мгновение к окровавленному месту на груди — не столько из нужды, сколько из вежливости. Ее взгляд смягчился.

— Благодарю, милые. Но сейчас мне нужна ваша помощь не с раной, а с… гардеробом. — она сделала шаг к ним. — В моей старой комнате, надеюсь, еще что-то осталось. Поможете выбрать? И… поговорим. Объясню, что смогу. Без чудес и ужасов.

Она протянула руки, сделав приглашающий жест.

И что удивительно, обе женщины, минуту назад еще дрожащие от шока, потянулись к ней. Сатаней с величавым достоинством, Алевтина с искренним сочувственным любопытством. Мать обладала невероятной силой — силой выжившей, прошедшей ад. И это чувствовалось. Она увела их, как хозяйка, уводящая подруг в будуар. Дверь в глубь поместья закрылась.

Трапезная погрузилась в тишину. Только тяжелое дыхание отца нарушало ее. Он все еще стоял, глядя на закрытую дверь, потом медленно, как под грузом невероятной тяжести, повернулся ко мне. Его лицо было бледным под загаром, глаза горели.

— Видар… — он хрипло произнес мое имя.

Не вопрос. Мольбу о подтверждении. Что это не сон. Не морок. Не иллюзия.

Я подошел к столу, налил две полные чарки крымского вина, густого, как кровь. Пододвинул одну отцу.

— Садись, батя. Пить будем. И говорить…

Глава 14

Глава 14

Мы перебрались в его кабинет и сели. Он обхватил чарку обеими руками, будто боялся уронить. Я начал рассказывать, стараясь остаться бесстрастным. То, что услышал от матери. Не сильно вдаваясь в подробности. Только суть — плен, Наместник, орудие в руках Пустоши, ее страшная миссия здесь. И — ее освобождение.

Отец слушал, не прерывая. Лицо его становилось все мрачнее, а в глазах пылала злоба. Пальцы нервно сжимали хрусталь с такой силой, что еще немного, и он бы разлетелся на осколки. Когда я закончил, он долго молчал. Потом резко вскинул голову, глаза его горели яростью и… неверием.

— Ложь! — вырвалось у него хрипло. Он хлопнул кулаком по столу, посуда, жалобно зазвенев, подпрыгнула. — Не может быть! Только не Оля! Она… она на такое не способна! Это Пустошь ей врала! Искажала память! Она жертва, Видар! Жертва!

— Жертва, которая убивала, — мягко, но неумолимо возразил я. — По приказу. Без воли. Как топор в руках палача. Ты сам должен был почувствовать ту мерзость в ней! Ты видел, что я из нее вырвал!

Я брезгливо тряхнул рукой, будто сбрасывая неприятные ощущения.

— Это не ложь, батя. Это ее боль. Ее ноша. И она несет ее. Мужественнее, чем многие воины.

Он снова замолчал, сжимая и разжимая кулаки. Золотистое свечение обузданного дара вспыхнуло вокруг его рук на мгновение — не от гнева, а от внутренней бури. Потом погасло. Он опустил голову, сгорбившись.

— Боги… — прошептал он. — Что они с ней сделали… Мою Олю… Мою сильную, родную… — он поднял на меня влажные глаза. — Но она… вернулась? По-настоящему? Ты уверен? Тьма ушла? Это точно она?

— Ушла, — твердо сказал я. — Я выжег ее дотла. Осталась она. Моя мать. Твоя жена. С памятью. С болью. Но мы поможем ей забыть про нее.

Слезы, которых он стыдился, потекли по его грубым щекам. Он не стал их вытирать. Поднял бокал.

— За нее, — прохрипел он. — За то, что вернулась. Из самого ада. Пью до дна.

Мы выпили. Вино горело в горле, согревая ледяную пустоту, оставленную рассказом. Отец поставил бокал, вытер рукавом лицо. В его глазах сквозь боль пробивалось что-то давно забытое — счастье.

— Всех их… — он махнул рукой в сторону, куда ушли женщины, — … отправлю завтра же назад. И Сатаней, и Алевтину. Не до смотрин теперь. Оля дома. Больше мне никто не нужен.

Я покачал головой, наливая еще вина.

— Глупости, отец. Мама дома — это прекрасно. Но род крепнет, когда ветвей много. Сатаней — это сила, связи Кавказа. Алевтина — хозяйственность, богатство Сибири. Они видели сегодня силу Раздоровых. Видели чудо собственными глазами. Теперь они — не просто невесты. Они — свидетели. Потенциальные союзники. Отказываться от такого — грех и глупость. Пусть остаются, отец. Пусть видят, как мы возрождаемся. Вместе.

Отец пристально посмотрел на меня. Потом хрипло рассмеялся, впервые за этот бесконечный день.

— Умный ты не по годам, сынок. Прагматик. Как твой покойный дед. Ладно. Пусть остаются. — он чокнулся со мной. — За семью! За род! И за то, чтоб этих… — он поискал слово, — … невест у меня не пятеро было, как у тебя скоро! Я и одну Олю-то еле пережил!

Мы негромко засмеялись. Напряжение немного спало. Мы пили. Молча. Слушая тишину дома, в котором снова было двое хозяев. Ждали возвращения женщин. Ждали, чтобы вместе обсудить, как жить дальше. Война с Пустошью только что стала страшнее и более личной. Теперь я не просто хотел ее уничтожить. Нет. Теперь я хотел отомстить!!! Но дом наш, наш род только что обрел невероятную силу — силу возвращенной любви и готовности стоять плечом к плечу. Даже если за плечами — бездна.

Отец протянул руку через стол, сжал мою здоровую ладонь. Его взгляд был серьезен.

— Спасибо, сын. За нее. За все. Теперь… теперь мы покажем этой Пустоши, как могут гневаться Раздоровы. Все вместе.

Я кивнул. В сердце разгорался огонь ярости, ненависти к Наместнику. И огонь надежды. Семья — это крепость. И наша крепость только что обрела свой самый драгоценный, считавшийся утерянным навеки камень. Мы были готовы к бою.

Дверь кабинета отца распахнулась не резко, не потихоньку, с угодливой опаской, а с достоинством, как и подобает ей открываться перед вернувшейся хозяйкой дома.

Ольга Раздорова по праву вошла первой. Она сменила окровавленный лиловый бархат на простое, но элегантное платье из темно-синей шерсти — явно из своих старых запасов, но сидевшее на ней по-прежнему безупречно. Лицо ее было спокойным, бледность лишь подчеркивала глубину глаз и резкость скул. Но за этим спокойствием, как я знал,