Индульгенция 6. Без права на ошибку - Тимур Машуков

Третья отцова избранница сначала мне показалась серой мышкой — невысокая, с милым личиком. Самая младшая из всех, видимо. Она с нескрываемым любопытством смотрела вокруг и, кажется, даже развлекалась.

Наши взгляды встретились, и она мне… подмигнула. Ее легкая улыбка тут же сменилась на серьезное выражение лица, но я прямо чувствовал ее веселость.

Что ж, эта мне очень даже нравится. Если батя решит выбрать все-таки лишь одну из трех, то буду рекомендовать именно эту. Нашему поместью очень не хватает легкости и смеха…

В большой столовой, где дубовый стол буквально ломился под тяжестью изысканных блюд, царило нарядное оживление. И пахло… империей. Пряной кавказской бараниной, томленой рязанской уткой в яблоках, холодцом с хреном и чем-то дымным, сибирским — копченой олениной, наверное.

Их было трое. Как три разных мира, сошедшихся за одним столом.

Княгиня Девова восседала с царским видом, излучая спокойную, чуть надменную уверенность. Говорила низким, мелодичным голосом с характерным горским акцентом. Рассказывала о своих землях — о суровых ущельях, о древних родах, о долге перед предками. Ее история была историей силы и традиций. Говорила о своем отношении к отцу… «Князь Григорий — мужчина сильный. Сила притягивает силу. Роду Раздоровых нужна крепкая хозяйка у очага. Я умею держать дом. И… уважать воина», — взгляд ее скользнул по отцу — оценивающий, но без подобострастия.

О будущем… «Дом. Порядок. Возможно, наследник. И уважение. Обоюдное».

Баронесса Градова совсем иная. Приземистая, крепко сбитая, с открытым румяным лицом и добрыми, но цепкими глазами цвета сибирской тайги. Платье — практичное, из плотного бархата темно-зеленого цвета, но отороченное дорогим соболем. В волосах — скромная, но явно древняя серебряная шпилька с крошечными янтарями. Говорила просто, без церемоний, голосом, похожим на журчание реки. Рассказывала о бескрайних лесах, о соляных промыслах, о суровых зимах и крепком хозяйстве.

— Управляю имением сама, ваше сиятельство, — обратилась она вроде бы ко мне, но смотрела на отца. — От бухгалтерии до заготовки кедрового ореха. Мужики слушают.

На вопрос, почему именно отец, она ответила просто:

— Муж нужен хозяйственный. А князь Григорий, слышала, головой умеет думать, не только кулаком. Да и годы… — она чуть смутилась, — … ищут покоя, а не ветра в голове. У меня покой есть. И порядок.

Будущее?

— Дом. Хозяйство. Спокойная старость в достатке. И чтобы не ссориться по пустякам.

Взгляд ее был искренним, практичным.

Графиня Злобина. Улыбалась она часто, но как-то… правильно. Словно отрепетировано. Голос мягкий, ровный, без рязанского говора, скорее, столичное произношение. Рассказывала она о своем небольшом рязанском имении, о тихой жизни, о любви к книгам и музыке.

— Отец мой, Андрей Злобин, всегда говорил о вашем роде с большим уважением, князь Григорий, — обратилась она к отцу, склоняя голову. — О вашей силе и… непростой судьбе.

Я стандартно поинтересовался, почему ее выбор пал на отца.

— Сила духа привлекает. И… одиночество. Мне кажется, я понимаю его. Жизнь в тишине имения порой слишком тиха, — она чуть вздохнула. — Что касается будущего… Тихий дом. Помощь в делах рода. Возрождение семьи. И… надеюсь, взаимопонимание.

Все было гладко. Слишком гладко.

Я слушал, задавал уточняющие вопросы, улыбался, кивал. Отец сиял, явно довольный и вниманием, и выбором. Сатаней восхищала своей мощью, Алевтина — практичностью и искренностью. А Татьяна… Татьяна казалась идеальной. Умной, тактичной, скромной, красивой.

Почему же тревога не уходила, холодный комок под ложечкой только сжимался, когда она говорила внешне правильные слова? Я ловил себя на том, что все чаще смотрю в ее сторону, ищу в ее миловидном лице, в ясных глазах… Что? Подвох? Фальшь?

Она ловила мой взгляд и отвечала той самой безупречной улыбкой. Ничего. Ни тени смущения, ни капли нервозности. Совершенство. И именно это совершенство настораживало. Ее истории о тихой рязанской жизни были выверены, как параграфы учебника. Любовь к книгам? Назвала несколько модных столичных романов, но не смогла ответить на мой вопрос о довольно известном трактате по истории Рязанского княжества, который должен был быть в любой уважающей себя библиотеке. «Ах, этот старый фолиант? Кажется, он у нас был, но, боюсь, требует реставрации…» — отмахнулась она с легким сожалением.

Отец, подогретый добрым крымским вином, разговорился, рассказывая о своих военных походах молодости. Сатаней слушала с вежливым интересом знатока, Алевтина — с искренним вниманием женщины, знающей цену труда и риска. Татьяна же… Она кивала в нужных местах, ее глаза были широко открыты, выражение лица заинтересованное. Но слишком заинтересованное. Слишком… включенное. Как у актера, добросовестно играющего роль.

И вот, когда разговор уже пошел на убыль, когда основные блюда были сменены изысканными десертами и ароматным кофе, а отец, довольный, откинулся в кресле, я почувствовал это.

Сначала — легкий озноб по коже. Ни с того, ни с сего. Как будто сквозняк из ниоткуда. Потом — едва уловимое ощущение… пустоты. Не физической пустоты в комнате, а чего-то иного. Как будто воздух рядом с Татьяной Злобиной стал чуть разреженным, чуть менее… реальным. Как перед грозой, но без грозы. Как в преддверии чего-то ненастоящего.

Я замер, кофейная чашка застыла на полпути ко рту. Взгляд сам прилип к графине. Она в этот момент аккуратно отодвигала свою тарелку с недоеденным десертом. Ее движения были плавными, грациозными. Совершенными. Но от нее… тянуло. Тянуло холодком. Тянуло тишиной, в которой нет эха. Тянуло тем самым ощущением выхолощенной, мертвой пустоты, которое я знал слишком хорошо. Ощущением, которое вибрировало в костях на границах Пустошей.

Пустошью.

Не запахом. Не видимым изъяном. А самой сутью. Аурой. Подделкой жизни, скрывающей за миловидной маской нечто иное. Что-то, что пришло не из рязанской глубинки, а из тех самых мест, куда я собирался вести свою экспедицию. Что-то, что научилось носить человеческий облик, говорить человеческими словами, но не могло скрыть своей истинной природы от того, кто слишком близко подходил к краю Пропасти.

Ледяная волна прокатилась по спине. Чашка дрогнула у меня в руке, кофе расплескался на скатерть. Отец, смеявшийся над какой-то шуткой Алевтины, обернулся, встревоженный:

— Видар? Что с тобой? Устал?

Татьяна Злобина тоже подняла на меня глаза. Серые, глубокие, как колодцы без дна. В них мелькнуло что-то — не тревога, не удивление. Скорее… любопытство? Оценка? Как хищник, почуявший, что жертва вдруг осознала опасность.

— Ничего, отец, — я заставил себя улыбнуться, отставил чашку, вытирая рукой капли. Голос звучал хрипло. —