Лекарь Империи 10 - Александр Лиманский

Спектакль окончен. Родственники выведены из реанимации. Теперь можно работать. Чудо произошло. Но чудо — это не финал. Это только начало. Начало долгого, мучительного пути к восстановлению. И этот путь начинается прямо сейчас.

Я выпрямился, и мой голос прозвучал резко, по-деловому, без тени усталости.

— Так, работаем! — скомандовал я, и мой голос прозвучал на удивление ровно и твердо. — У нас пятьдесят восемь минут!

Дверь распахнулась. Астафьева вкатила портативный ЭЭГ-аппарат — машину размером с посудомоечную, утыканную проводами, как новогодняя елка гирляндами.

За ней почти бегом следовал Доронин, прижимая к груди планшет и кейс с диагностическим оборудованием. Замыкала процессию Матрона Егоровна с большим стерильным подносом, на котором блестели инструменты и перевязочный материал.

В дверях остановился Неволин. Он не вошел, просто стоял, прислонившись к косяку, и молча наблюдал. Его седые брови сошлись на переносице.

Они работают как единый механизм. Ни споров, ни пререканий, ни скепсиса. Семнадцать

попыток и одно чудо сделали то, чего не смогли бы добиться никакие приказы. Теперь они не только подчиняются, но еще и доверяют.

— Марина Львовна, полная энцефалограмма! — я уже аккуратно снимал электроды экстренного мониторинга с головы Ксении. — Шестьдесят четыре канала. Мне нужна полная карта мозговой активности!

— Уже готовлю, — она раскладывала электроды по международной схеме 10–20, ее движения были методичными, аккуратными, как у ювелира, работающего с россыпью бриллиантов. — Fp1, Fp2 на лоб… F3, F4 на фронтальную кору… C3, C4 на центральную…

— Доронин! — я повернулся к инженеру. — Нужна МРТ. Хочу видеть, что осталось от опухоли и оценить зону крионекроза!

— Здесь есть аппарат, — он яростно тыкал пальцем в свой планшет. — Сделаем.

— Артем, внутричерепное давление! Каждые пятнадцать минут! Малейшее повышение — сразу маннитол!

— Есть!

— Матрона Егоровна…

— Знаю, знаю, — она уже протирала место операционного доступа антисептиком. — Полная стерильность. Риск инфекции после такого вмешательства — как играть в русскую рулетку с пятью патронами из шести.

Команда работала как отлаженный механизм. Швейцарские часы экстренной медицины. Каждый знал свою роль, свое место, свою задачу. Никаких лишних движений, никаких лишних слов.

— Первые данные пошли! — Астафьева уставилась на экран своего аппарата. Ее глаза за толстыми линзами очков расширились. — Невероятно… Илья Григорьевич, вы должны это увидеть!

Я подошел к монитору. На экране были выведены две энцефалограммы. Сверху — запись четырехчасовой давности, во время пика криза. Снизу — текущая. Разница была как между выжженной пустыней Сахара и влажным, полным жизни тропическим лесом Амазонки.

— Смотрите, — ее палец, тонкий и нервный, скользил по верхнему графику. — Это запись во время агонии. Хаотичные медленные дельта-волны, частота меньше четырех герц. Амплитуда падает до пяти микровольт. Это практически электрическая тишина. Мозг на грани необратимой смерти.

Ее палец переместился на нижний график.

— А вот сейчас… Боже мой, посмотрите на это!

График пульсировал жизнью. Четкие, ритмичные волны накатывали одна за другой, как морской прибой.

— Альфа-ритм! Восемь-двенадцать герц, амплитуда тридцать микровольт! И смотрите… вот они! — она ткнула в характерные, короткие всплески на графике. — Сонные веретена! Частота двенадцать-четырнадцать герц, продолжительность полторы секунды! К-комплексы! Это паттерн второй стадии здорового, физиологического сна! Ее мозг не просто выжил — он активно восстанавливается!

Я смотрел на экран, и внутри поднималось что-то теплое, почти забытое.

Не просто облегчение. Это была чистая, незамутненная радость ученого, видящего, как его самая безумная гипотеза подтверждается на практике.

Ее мозг не просто выжил. Он перестраивался. Перезагружался. Искал новые пути в обход поврежденных участков. Нейропластичность во всей своей красе. Миллиарды нейронов выстраивали новые связи, как муравьи, восстанавливающие разрушенный муравейник.

— Продолжайте мониторинг, — сказал я, стараясь, чтобы голос звучал ровно. — Хочу видеть динамику каждые тридцать минут. И особое внимание на эпилептиформную активность. После такого вмешательства риск судорог…

— Я знаю, — Астафьева уже настраивала параметры тревоги. — Любые острые волны, спайки, комплексы «пик-волна» — сразу сообщу.

Краем глаза я заметил движение. Неволин сделал шаг в палату. Потом еще один. Он подошел к монитору, склонился над ним. Его глаза бегали по графикам, анализируя, сравнивая, оценивая.

Молчание растянулось. Тридцать секунд. Минута.

— Можно копию? — спросил он наконец. Голос был хриплым, словно он очень долго молчал. — Для… для анализа.

Астафьева молча кивнула и нажала несколько кнопок. Принтер рядом с ней зажужжал, выплевывая длинные метры бумаги с извивающимися линиями графиков.

Неволин взял распечатку, аккуратно свернул и сунул во внутренний карман своего наспех наброшенного халата. Затем он повернулся ко мне. Наши взгляды встретились.

— Чудо, — сказал он тихо. — Настоящее медицинское чудо. Вы сделали невозможное, Разумовский.

И, не дожидаясь ответа, развернулся на каблуках и вышел. Спина была идеально прямой, плечи расправлены. Но я видел — они дрожали. Едва заметно, но дрожали.

— Ого! — присвистнул в моей голове Фырк. — Старый павлин признал поражение! Это, двуногий, дороже любой Нобелевки! Запиши этот день в календарь — академик Неволин признал, что ошибался!

— Доронин! — я повернулся к инженеру. — Какие показания с зонда? Температура в зоне воздействия?

— Проверяю… — он подключил какой-то прибор к своему планшету, и на экране побежали цифры. — Минус пятьдесят три градуса в эпицентре! Ледяная сфера держится! Тает медленно, примерно два градуса в час. При такой скорости полное размораживание займет не меньше суток.

— Отлично. Опухоль будет отмирать постепенно, без массированного выброса токсинов. Организм успеет их метаболизировать.

— Гениально! — Доронин подпрыгнул от возбуждения. — Криоабляция вместо термоабляции! Это же революция! Я напишу статью! Нет, цикл статей! Или монографию!

Легко увлечься. Легко поверить, что ты человек, сотворивший чудо. Но я просто лекарь. И моя работа не заканчивается статьей в журнале. Она заканчивается тогда, когда пациент уходит домой на своих ногах. А до этого еще очень, очень далеко.

— Сначала пациентка должна выздороветь, — осадил его я. — Потом будем революции устраивать.

Матрона Егоровна фыркнула, раскладывая стерильные салфетки.

— Мальчишки. Все вы мальчишки. Даже с сединой. Готовы мир перевернуть, лишь бы доказать, что вы самые умные.

Но в ее голосе не было привычной едкости. Скорее… теплота? Усталое одобрение?

От Матроны Егоровны это было равносильно ордену «За заслуги перед Отечеством». Она видела сотни хирургов — гениев и бездарей, смельчаков и трусов. И если она считает тебя не просто «мальчишкой», значит, ты сдал самый главный экзамен.

— Так! — я посмотрел на часы на стене. — Тридцать две минуты. Заканчиваем базовые процедуры.

Ровно через час, как и обещал, я вышел в наблюдательную. Император сидел на неудобном больничном стуле, уронив голову в ладони.

Могущественный правитель ста пятидесяти миллионов подданных, человек, чье слово было законом, выглядел как любой другой отец в приемном покое реанимации — потерянным, разбитым, абсолютно беспомощным.

Васнецов стоял у окна, его янтарные четки щелкали