Лекарь Империи 10 - Александр Лиманский

Все взяли стаканчики. Подняли их. Мы смотрели друг на друга. Что тут скажешь? «За победу»? «За медицину»? «За чудо»? Любые слова казались пустыми и ненужными.

Неволин встал. Медленно, с усилием, словно его суставы заржавели. Стаканчик в его руке мелко, заметно дрожал.

— Я должен кое-что сказать.

Все замерли. Даже Доронин оторвался от своих чертежей. Академик Неволин, живая легенда нейрохирургии, монумент академического высокомерия, хотел что-то сказать.

Что сейчас будет? Новый разнос? Обвинения? Или… что-то другое? Я видел, как он плакал. Но признает ли он это перед всеми? Человек его статуса, его гордыни…

Он повернулся ко мне. В его глазах было что-то, чего я никогда там не видел. Нечто похожее на смирение.

— Разумовский, — начал он. Голос был хриплым. Он остановился. Сглотнул. Начал снова. — Илья Григорьевич, я был неправ. Полностью. Абсолютно. Категорически неправ.

Тишина в ординаторской стала осязаемой. Даже гудение вентиляции, казалось, замолкло, прислушиваясь.

— Я вел себя как старый, самовлюбленный индюк, — продолжил он, глядя мне прямо в глаза. — Застрявший в прошлом веке. Уверенный, что знает все. Что молодые лекари не могут научить его ничему новому.

Он сделал паузу. Отпил коньяк. Поморщился — не от вкуса, а от горечи собственных слов.

— То, что вы сделали сегодня… это выходит за рамки медицины. Это больше, чем хирургия, чем наука. Это… искусство. Нет, даже не искусство. Это чудо.

Голос дрогнул на последнем слове.

— Я проводил операции сорок три года. Тысяча пятьсот тридцать семь операций на головном мозге. Я думал, что видел все. Что знаю все. Что какой-то молодой парень не сможет меня удивить.

Он снова посмотрел мне в глаза, и в его взгляде больше не было презрения. Только усталость и что-то еще. Уважение?

— Я был дураком. Старым, упрямым дураком. И я… — голос сломался совсем, перешел в хриплый шепот. — Я горжусь, что был свидетелем вашего триумфа. И частью вашей команды. Пусть недостойной частью. Вы не просто хирург, Разумовский. Вы — гений. И я прошу прощения. За все. За каждое язвительное слово, за каждый презрительный взгляд. Простите этого старого дурака.

Он поднял свой дрожащий пластиковый стаканчик.

— За вас. За того, кто сделал невозможное.

И выпил залпом, как дешевую водку.

Повисла тишина. Неловкая, тягучая, звенящая. Никто не знал, что сказать. Академик Неволин, монумент гордыни, человек-скала, только что публично покаялся. Это было как увидеть, как Эверест кланяется маленькому холму.

Астафьева медленно встала. Сняла очки, принялась их протирать — но все видели, что она просто вытирает слезы.

— Я тоже, — сказала она тихо. — Я думала, вы безумец. Мальчишка, начитавшийся фантастических романов. Но вы… вы видите то, чего не видим мы. Видите насквозь. Как будто у вас рентген вместо глаз.

Доронин подскочил, едва не пролив свой коньяк.

— Крио-режим! — выкрикнул он, и в его голосе звенел чистый, детский восторг. — Гениально! Почему я сам не додумался? Термоабляция разрушает клетки, выпускает токсины! А криоабляция — замораживает их! Запирает токсины внутри! Это же революция! Новая парадигма в нейроонкологии!

Матрона Егоровна фыркнула — ее фирменный звук, который мог означать что угодно, от презрения до восхищения.

— Мальчишка сумасшедший, — проворчала она, но я увидел, как уголки ее губ тронула улыбка. — Но руки золотые. И голова на месте. Хотя иногда кажется, что она у тебя не оттуда растет.

Это был высший комплимент. Не «гений», не «чудотворец». Просто «руки золотые». От Матроны Егоровны, это звучало как посвящение в рыцари.

Артем поднял свой стаканчик.

— За команду! — сказал он громко, нарушая тишину. — За невозможное, ставшее возможным! За то, что мы это сделали!

Все чокнулись. Пластик о пластик — глухой, невыразительный звук. Но искренность этого момента компенсировала все.

Выпили. Коньяк обжег горло и растекся теплом по груди. Хороший коньяк. Правильный для такого момента.

Все расселись кто где. Атмосфера изменилась, напряжение спало. Начали говорить — тихо, устало, но с воодушевлением. Вспоминали моменты операции. Каждый — свой момент ужаса. Свой момент триумфа.

— Когда монитор показал прямую линию, я думал — все, — говорил Артем, качая головой. — Конец. Мы ее потеряли.

— А потом этот золотой свет… — Астафьева покачала головой, ее научный скептицизм давал трещину. — Я до сих пор не верю. Это было реально? Или массовая галлюцинация?

— Реально, — твердо сказал Доронин. — Я видел показания приборов. Время внутри операционного поля текло иначе. Это невозможно объяснить классической физикой, но это было.

Я молчал, слушал их, потягивая коньяк. Но мысли мои были далеко. Где сейчас Ррык? Что с ним? Он отдал так много…

— Двуногий, — Фырк устроился у меня на колене, свернувшись теплым клубочком. — Думаешь о большом коте?

— Он вернется? Или мы потеряли его навсегда? — мысленно спросил я.

— Вернется, — голос Фырка стал на удивление серьезным, без обычной иронии. — Но не скоро. Он отдал слишком много астральной энергии. Десять минут удержания границы между жизнью и смертью… Это как если бы человек отдал десять литров крови. Выжить можно, но восстановление займет месяцы.

— Месяцы?

— Может, годы. Духи-хранители восстанавливаются медленно. Но он упрямый, как все кошачьи. И знаешь что?

— Что?

— Он тобой гордится. Я видел это в его глазах перед тем, как он растворился. Гордость. Уважение. Может, даже… любовь? Хотя какая любовь у двухтысячелетнего призрачного кота.

Фырк фыркнул — миниатюрная, бурундучья версия фырканья Матроны Егоровны.

— Он вернется, двуногий. И будет хвастаться этой историей следующие две тысячи лет. «Помните, как я спас девочку? Дал лекарю десять минут? А?»

Я улыбнулся. Первый раз за последние сутки.

Двенадцать часов спустя палата Ксении превратилась в театр одного актера, где все зрители затаили дыхание в ожидании финала.

У кровати — я, Артем и Император. За стеклом наблюдательной — вся наша измученная команда, Васнецов, Анастасия Шелестова, даже несколько офицеров охраны, чьи лица были непривычно человечными.

Все ждали.

На мониторах — идеальная, почти скучная картина. Давление сто пятнадцать на семьдесят пять. Пульс шестьдесят восемь. Сатурация девяносто девять процентов. ЭЭГ показывала плавный, красивый переход от медленных дельта-волн глубокого сна к более частым тета-волнам поверхностного.

Мозг готовился проснуться.

Артем проверил инфузомат — аппарат, который все это время подавал в кровь Ксении седативные препараты.

— Все, — объявил он тихим, но отчетливым голосом. — Подача пропофола прекращена пять минут назад. Концентрация в крови падает. Через десять-пятнадцать минут действие полностью прекратится.

Пятнадцать минут. Девятьсот секунд. Пятьдесят четыре тысячи ударов ее нового, здорового сердца.

Пятнадцать минут.

За пятнадцать минут можно выпить чашку кофе. Прочитать главу книги. Или узнать, была ли вся эта ночь, вся эта борьба, все эти семнадцать смертей и одно чудо