Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть) - Алёна1648

— Садитесь. Если хотите.

— Мы хотим.

Илья сел первым. Пётр всё ещё стоял, будто ждал команды. Или боялся, что если сядет, придётся что-то сказать. Или услышать.

Мирослав чувствовал, как натягивается воздух. Как будто в комнате была струна. Тонкая, тугая, и каждый взгляд был смычком.

«Они хотят, чтобы я поверил. Но если я поверю — я больше не смогу себя собрать. Никогда».

— Мы… давно искали, — начал Илья. — Но, наверное, и не искали. Не верили, что можно.

— Имя. Лицо. Манера держать руку. — Пётр говорил как свидетель. Коротко. Без права на апелляцию. — Мы не требуем ничего. Просто хотим… быть рядом.

Мирослав молчал. В голове стучало: быть рядом — это как? зачем? откуда? Он не мог задать ни один из этих вопросов. Они обрушились бы на него все разом.

Он закрыл дверь. Медленно. Почти церемониально.

«Если я поверю — я снова стану не один. Но и не собой».

Он почувствовал: что-то дрожит в воздухе. Может быть — только в нём самом. Может быть — снаружи. Неважно. Он пригласил их. Он уже открыл.

Он сел.

Они напротив. Треугольник из тел, теней и невыносимо плотного воздуха.

Мирослав положил ладони на колени. Вены на руках вылезли — будто хотели тоже что-то сказать. Он дышал, но казалось — воздух не входит в лёгкие, а просто двигается рядом.

— Вы думаете я ваш сын?

Молчание стало другим. Не тишина — вязкая, как сгущёнка в стакане, забытом на подоконнике в феврале. Даже лампа, что гудела с утра, вдруг прикусила язык.

Пётр медленно кивнул.

— Не думаю. Я… знаю.

Илья не отводил взгляда.

— Это не логично. Но логика — не здесь. Мы это… чувствуем.

Мирослав смотрел им в лицо. Впервые — прямо. Не как доктор, не как вежливый омега с чужими документами и взятым напрокат голосом. А как человек, потерянный в лабиринте, который вдруг услышал своё имя.

«Если они лгут — пусть. Но пусть это будет красивая ложь».

— Простите, — сказал он.

Он замолчал, опустил голову. Но потом поднял — резко. Как будто рубанул себя изнутри.

— Простите… но я не могу быть им.

Тишина. Пауза. Илья чуть наклонился.

— Почему?

— Потому что…

Он вдохнул. Не глубоко. Но достаточно, чтобы сказать то, что никто не должен был слышать в этом времени.

— Потому что я из другого года.

Пётр нахмурился.

— Простите?

— Я не должен быть здесь. Я… — он сглотнул. — Я попал сюда не рождением. Переместился. Или… был перезаписан.

Слово звучало глупо. Он знал. Но другого не было.

— Год, из которого я пришёл, — две тысячи двадцать пятый.

Он не моргал. Не дышал. Только сидел. Пусть ударят. Пусть выгонят. Пусть спишут на сумасшествие. Это — уже неважно.

— В этом времени меня не должно быть. И вашего сына… я не могу быть им. Я не рождался пятнадцать лет назад. Я был взрослым. В другом теле. В другой Москве. Где воздух пахнет выхлопами, а вместо труб — экраны. Где люди не знают друг друга по кличке и рангу, а прячут правду в смартфоне. Я… не могу быть им.

Он посмотрел на них.

— Но.

Слово прозвучало, как скрип двери в коридоре. Кто-то вышел. Или вошёл. Но в коридоре — тишина. И эта тишина была как признание.

— Но, если верить в то, что всё, что живёт, не исчезает… если верить, что душа — не фокус, а материя, то, может быть…

Он взял паузу. Внутри что-то отвалилось. Как кусок льда от лодки.

— Может быть, я не он. Но я — из него. Реинкарнация. Отпечаток. Пульс памяти. Если так — то вы не ошиблись. Просто… ошиблись этажом.

Он опустил голову. Улыбка была слабой. Почти мёртвой.

— Если хотите, пусть это будет вашей версией. Красивой. Ложной. Или нет.

Пётр ничего не сказал.

Илья кивнул.

— А мы её выберем. И будем с ней.

Он протянул руку — не для рукопожатия. Просто чтобы быть ближе.

Мирослав не коснулся её.

Но и не отстранился.

— Спасибо, — сказал он. — Мне было нужно, чтобы кто-то в это… поверил.

«А я — потом решу, верить ли в это сам».

Пётр выпрямляется и подаёт стул Илье. Сам остаётся стоять — прямая спина, руки за спиной, взгляд словно вгрызается в узор обоев, не давая себе права дрогнуть.

Илья осторожно вынимает из внутреннего кармана нечто сложенное. Бумага? Ткань? Мирослав не знает. Он видит только движения пальцев — медленные, будто ритуальные. В этом есть какая-то внутренняя тяжесть, как будто каждое движение что-то возвращает.

У Мирослава будто срезает опору под ногами. Не больно — нет. А странно легко. Будто кто-то невидимый отстегнул крюк, удерживавший его внутри этой жизни. Он больше не якорен. Ни к чему. Ни к кому. Но и не один. И в этом — что-то новое.

— Нам не нужно твоё объяснение, — тихо произносит Пётр, глядя в стену. — Только одно: ты жив. И ты нужен.

«Что значит „нужен“? Зачем? И кому — я или тот, кем я был?..».

Мирослав медленно садится. Осознаёт, как выравнивается дыхание. Словно вся грудная клетка до этого была сдавлена ремнём. Но в затылке — холод. Тонкий, точечный, как пальцы зимы, дотронувшиеся до кожи. Такой же, как в детстве, когда он возвращался по вечерней улице в пустой квартире. Только теперь — не пусто.

— Если… если вы мои родители… из прошлой жизни, — он смотрит на них, не моргая, будто боится, что моргнёт — и всё исчезнет. — То я с радостью хочу с вами познакомиться.

Он делает паузу. Лёгкую, тёплую, честную.

— Я ведь не знаю, смогу ли вернуться к своим родителям… из того времени.

— Мы не просим, чтобы ты верил, — отвечает Илья, всё ещё не развернув сложенное.

— Просто будь здесь. С нами. Пока ты хочешь.

— Я