Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть) - Алёна1648

— Она не вернётся, — сказал Мирослав почти шёпотом. — Она может и не моя вовсе.

— Тем более, — вмешался Илья, впервые повернув голову. Его голос был мягким, но в глазах стояло что-то угольное. — Если ты чужой, то у нас появился шанс узнать его заново. А если ты не чужой — мы просто не потеряли его.

Мирослав откинулся назад. Машина тронулась снова после поворота. Сквозь лобовое стекло показался дом — высокий, сталинский, с выбитыми краями на фасаде и тяжёлым, угрюмым входом.

«Если я из будущего — почему я хочу туда войти?».

Он не ответил. Только медленно выдохнул, как будто спускал из груди чужой воздух. Машина остановилась. Пётр заглушил мотор. Мирослав первым открыл дверь. И, выходя, почувствовал, как в груди что-то дрогнуло: не страх, нет. Ощущение, будто он вот-вот увидит кого-то, кого сам когда-то рисовал. Только в детстве. Только во сне.

Лестница скрипела под ногами, будто каждый их шаг отзывался в костях самого дома. Третий этаж казался вырезанным из другого времени — не просто по архитектуре, по звуку, по воздуху. Пыль тут не пахла мёртвым — она пахла ожиданием. Как будто всё это — плитка, латунные ручки, заклеенный глазок — жили только ради этого момента.

— Здесь ничего не менялось, — сказал Пётр, поднимаясь первым. Он не оглядывался, говорил вполголоса. — Даже этажёрка.

— Её делал сам, — добавил Илья. Он шёл позади, придерживая свёрток под мышкой. — Из фанеры, ночами. Чтобы он мог ставить на неё машинки. Он любил красные.

Мирослав почувствовал, как между лопатками зашевелилось что-то холодное. Не страх — узнавание. Или его иллюзия. Он не знал, что хуже.

«Почему я это помню? Я же не должен».

Дверь открыли сразу. Ни щеколды, ни вопроса — будто знали, что он должен войти. И он вошёл. Неуверенно, почти боком. Как входят в заброшенный театр, где могут зашевелиться кулисы.

Внутри было тепло, но не от отопления. Воздух в квартире казался плотным, насыщенным дыханием. Мебель — массивная, угловатая, — не скрипела, не жаловалась. Только смотрела.

На подоконнике стояла стеклянная ваза с марлей внутри. Радио на тумбочке было покрыто зелёной тканью, на которой висела табличка: «Не трогать». Чужой почерк. Простой. Уверенный.

— Мы оставили всё, как было, — сказал Пётр, снимая пальто и не глядя на Мирослава. — Тут даже календарь не перевешивали.

— Время тут застыло, — выдохнул Мирослав. — Или ждёт, пока кто-то его дотронется.

Илья молча снял ботинки, прошёл в комнату направо и положил свёрток на стол. Он был осторожен, как будто имел дело с реликвией.

— Ты хочешь чаю? — спросил Пётр, хотя было видно, что он не готов его пить.

— Нет. Спасибо, — тихо ответил Мирослав.

Он стоял посреди прихожей, чувствуя, как под ногами дрожит линолеум. Будто дом сам вдыхает.

— Здесь он вырос? — спросил он. Но вопрос повис в воздухе, как неуместная шутка.

— Здесь он исчез, — ответил Пётр. — Исчез — это когда всё на месте. И игрушки, и постель. Только дыхания нет.

Мирослав кивнул. Он не мог подобрать слов. Горло будто слиплось. Его взгляд наткнулся на старую игрушку — красную машинку на этажёрке. Пыль лежала идеально ровно. Никто её не трогал. Никогда.

«Я был тут? Или просто хочу быть?».

Он шагнул в комнату следом за Ильёй. Свет здесь был тусклым, но ровным. Как в кабинете врача, который больше не принимает.

На столе лежал фотоальбом. Толстый, с тканевой обложкой. Илья раскрыл его. На первой странице — мальчик лет восьми, с густыми тёмными бровями и тем же разрезом глаз, что и у Мирослава. Он держал в руках красную машинку.

— Это было в августе. Мы ездили в санаторий в Клин. Он там первый раз научился плавать, — сказал Илья.

Мирослав молчал. Он смотрел на фотографию — и чувствовал, как в затылке гудит кровь. Словно кто-то нажимал пальцами изнутри на виски.

— Похож? — спросил Пётр, в голосе не было ни давления, ни ожидания. Только усталость.

— Очень, — выдохнул Мирослав. Он не лгал.

— Он часто говорил, что придёт снова, — добавил Илья, почти шёпотом. — Тогда мы думали — это просто слова.

Мирослав сел. Он смотрел на фотографию и вдруг понял, что боится мига. Того мига, когда поверит. Совсем.

— Я не знаю, как это возможно. Но если в прошлой жизни я был… вашим, — он медленно провёл пальцем по краю альбома, — то, может… может, я просто пришёл, чтобы вы не были больше одни. И я — тоже.

Пётр подошёл, положил руку ему на плечо. Не тяжело, не властно. Просто так, как кладут руку на камень, который долго искали.

— Тогда оставайся. Нам не нужно, кто ты. Главное — что ты есть.

Чайник на плите зашипел, но Илья не спешил к нему. Всё происходило так медленно, будто время решило подстроиться под их разговор — точнее, под молчание, которое было куда насыщеннее слов. Он поставил на стол тяжёлый альбом, в тёмно-зелёной обложке, с потёртым углом и местами проступившими пятнами времени. Внутри — что-то, что нельзя было отменить.

Мирослав напрягся, когда Илья аккуратно, с трепетом, развернул первую страницу. Он не прикасался — только смотрел, как будто листы могли обжечь пальцы.

— Это… с роддома, — тихо произнёс Илья. — Тогда фотографировали редко. Но мы попросили. Всё-таки первый.

На пожелтевшей карточке — свёрток в одеяле, из которого виден только нос и край тёмного лба. Чернильная надпись: Год 1920. 14 октября.

— Он был очень тихим младенцем. Спал… как будто знал, что надо беречь силы. И как будто слышал сквозь сон — нас.

— Вы… не думали, что это может быть просто совпадение? — голос Мирослава дрожал не от холода, а от того, что происходило внутри.

— Мы всё думали. — Пётр стоял сзади, руки на поясе. — Но ты дышишь, как он. И губы при разговоре — те же.

Следующий разворот — мальчик в берете, сидящий на подоконнике.