Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть) - Алёна1648

Он прошёл внутрь, скинул пальто, оставил его висеть на одной пуговице. В руке — всё ещё кулон. Он не помнил, как начал его держать. Просто знал, что не мог разжать пальцы.

Он сел на кровать, сгорбился. Посмотрел на блокнот, лежащий на углу стола. Когда-то он записывал туда, кто и что сказал, какие дни стали подозрительно повторяться. Но сегодня блокнот был мёртвым. Бумага не ждала новых слов.

Он щёлкнул настольную лампу. Она вспыхнула с треском — на секунду осветив пыль в воздухе, затем затеплилась жёлтым тусклым огнём, который делал трещины на стене похожими на шрамы.

Мирослав провёл пальцем по корешку блокнота.

«Я был в доме, где стены помнили», — мелькнуло.

Он откинулся назад. Кровать вздрогнула под ним. Одеяло пахло старым мылом и чьим-то телом, не его.

«Там пели чайники. Тут — только трубы стонут».

Он вздохнул — и впервые за день почувствовал дрожь в солнечном сплетении. Не холод — отторжение. Как будто место, в котором он находился, отказывалось признавать его своим. Комната замерла. Не обиделась. Нет. Она ждала. Как ждут, когда человек уходит надолго.

Он сжал кулон, прижал к груди.

— Если я им не нужен… тогда зачем всё это?

Он не отвечал. И не ждал ответа. Просто держал кулон, как якорь. Как кусок другой жизни, в которую его могли — хотели — принять.

«Если я правда им нужен — разве я не имею права быть рядом? Хоть немного?..».

Он лёг, но почти сразу снова сел. Подушка была чужой — пахла чужим потом, не телом, а следом от тела, которое уже не вернётся. Простыня, будто из наждака, скрипела под его лопатками, как если бы протестовала.

Он повернулся на бок, снова лёг, прижал плечо к стене — и ощутил холод, сырость. Он резко выдохнул, как если бы хотел выдохнуть комнату из себя. Потом сел на край кровати, тяжело опустив ноги.

«Нельзя. Так жить нельзя. Так — не спят. Так исчезают», — подумал он.

Он встал, не включая верхний свет, и сел за стол. Рука сама потянулась к блокноту. Он открыл его — чистая страница. Но писать не стал. Страницы — белые, ровные, глухие.

«Что я им скажу? Что я был в доме, где пыль живая? Где стул скрипит, потому что помнит?».

Он наклонился, взял кулон. Развернул. Гравировка внутри была мелкой, будто нанесённой рукой, неуверенной в своём праве на слово.

Он смотрел — и сердце билось иначе. Не быстрее. Не медленнее. Просто иначе. Словно перескакивало что-то. Как если бы ритм внезапно стал совпадать с чем-то невидимым.

Он прижал кулон к губам.

— Скажи. Хоть что-нибудь.

Он ждал. Не ответа — но звука. Шороха. Вздоха. Хотя бы вибрации металла. Ничего.

Он встал и лёг поверх одеяла, не раздеваясь. Свет настольной лампы не выключил. Он смотрел в потолок, в жёлтую кляксу, которую оставила вода из верхней комнаты.

Но видел он не это.

Он видел окно с занавеской. Печь. Скрип табурета. Пахнущую мятой чашку. Дом, в котором шёпот не пугал. В котором дыхание — не скрывали.

«Это было. Или мне позволили это запомнить?».

Он сжал кулак на груди.

— Я не из этой комнаты. Я уже где-то жил.

«И мне было не страшно».

* * *

Он проснулся, но не встал. Лежал на спине, глядя в потолок, словно ждал, пока комната сама откажется от него. Сквозь стену слышался чей-то кашель, потом шарканье тапок, затем удар двери — и чей-то голос в коридоре с комментарием про очередь в баню. Всё это было знакомо. Всё это — и не было больше его.

Он сел, не разуваясь, подошёл к окну. Подоконник холодный, краска облупилась. На стекле — отпечаток ладони, старый, может быть, его, может — чужой. Он провёл пальцем по стеклу. За ним — город. Двор. Ворота. Куртка прохожего. Ветер.

«Жизнь продолжается. Но не моя».

Он сидел долго. Умываться не хотелось. Побриться — тем более. Комнату будто покрыла вуаль — не пыль, не грязь, а ненужность. Всё было на месте, но ничего не было нужным.

Он посмотрел на кружку, стоящую на столе. Тёмная, с трещиной. Не его.

«Даже кружка — не моя. Даже ложка. Даже кровать. Я просто тело, положенное сюда. На время».

Он повернулся к стене. Там, на гвозде, висела его рубашка. Серая. Отутюженная ещё утром. Он не потянулся к ней. Вместо этого — вспомнил запах в квартире Петра. Пыль, чай, дерево. Шаги Ильи — лёгкие, осторожные. И как тот наклонился к нему, когда листал альбом.

— Ты тогда улыбался. Вон на этом снимке. Видишь?

Он помнил, как сердце ударило в тот момент.

«Я улыбался. Там. А здесь — нет. Здесь у меня нет даже причины молчать».

Он смотрел в окно, пока в голове снова не возникло лицо Петра. Не выразительное. Не мягкое. Но запомнившееся.

— Ты — не случайный. Мы чувствовали это сразу.

Он отшатнулся от стекла, будто кто-то постучал. Но на улице никого.

Он обернулся к столу. К блокноту. Потом — к двери. Но не вышел. Просто сказал вслух, не зная, слышит ли кто:

— Я не хочу быть лишним. Не хочу, чтобы меня терпели.

«Если я скажу Николаю — это станет правдой. И тогда мне придётся уйти. Окончательно. Но если я не скажу — сам стану тем, кто живёт между строк. Без места. Без будущего».

Он снова сел на кровать. Медленно.

«Где же тогда моё место?».

Он вздрогнул, когда за тонкой, неровной дверью раздался голос Николая. Тот говорил не громко, как бы нехотя тревожить.

— Мирослав? Я собирался… мы думали ужинать сегодня втроём. Ты идёшь?

Он не ответил. Он даже не дышал — на миг.

Голос подождал. Потом исчез, как будто растворился в той самой тишине, которая теперь казалась зловещей.

Это было впервые. Мирослав не привык молчать, когда его звали. Но он не мог выйти. Не сейчас.

«Если я скажу „да“ — придётся быть прежним. Если скажу