Тот, кто пришел из завтрашнего дня (1-11часть) - Алёна1648

но и без участия. Под мышкой — папка, аккуратная, почти новая. Он не сделал лишнего шага. Просто замер в дверях.

— Товарищ Миргородский, вас ждут в Кремле.

Мирослав не спросил «зачем». Он поднял голову, глянул на него, словно в зеркало, где отражения нет.

— Когда?

— Немедленно. Машина у входа.

Он встал. Словно кто-то внутри включил механизм: без звука, без паузы. Взял пальто, но не сразу — сначала накинул халат на спинку стула, как если бы всё ещё был здесь, как если бы ещё был врач. Хотя знал: в ближайшие часы он снова станет кем-то другим.

Он не оглянулся на стол.

«Значит, момент пришёл. Теперь — сцена. И роль, от которой не отказываются».

Офицер отступил в коридор, как будто знал маршрут не хуже, чем маршрут клизмы по кишке — точный, неумолимый, без эмоций. Мирослав прошёл за ним, шаги глухо стучали по плитке. Ни прощания, ни реплик, только звук закрывшейся за ними двери.

Он больше не был в кабинете. Он — в системе.

Он вышел за порог, и холод обрушился на него, как новая форма дыхания. Двор был пуст, как операционный стол до начала смены. Машина стояла у тротуара — чёрная, глянцевая, на фоне снега казалась вырезанной из журнала. Офицер не открыл дверь — Мирослав сам потянул за ручку. Металл был ледяной. Как протокол.

Он сел внутрь, и дверь закрылась за ним без звука. В салоне пахло кожей и чем-то резким — возможно, электропроводкой или чистящим средством. Водитель не обернулся, просто повернул ключ. Машина сдвинулась, как будто знала маршрут лучше людей.

«Не спрашивать. Не удивляться. Не бояться. Просто ехать. И помнить, что каждая остановка может быть последней».

Мирослав положил перчатки на колени. Руки дрожали, но не от страха — от перенапряжения. Он вспомнил, как однажды в 2023-м перед заседанием совета он так же сидел в машине, только тогда наушники в ушах, кофе в термосе, и мир казался хотя бы понятным. Сейчас — всё было чьим-то почерком. Не его.

«Если он спросит, почему приостановил реформу — говорить правду. Не детально, но ясно. Не защищаться. Дать почувствовать, что сам принял решение. А не отступил».

Он взглянул в окно. Мимо проносились улицы, вывески, лица. Солдаты в шинелях, старики у ларьков, рабочие с ящиками. Кто-то перекладывал снег с одной стороны улицы на другую, и в этом был весь 1935 год — труд без смысла, но со структурой.

— Вызов в Кремль… это обычно в одну сторону? — бросил он, не ожидая ответа.

Водитель молчал. Только плечи чуть повелись вперёд, будто ветер сдвинул лопасти.

«Хорошо. Молчание — это тоже реплика. Твёрдая, как пуля».

Он закрыл глаза и на секунду увидел Сталина — не лицо, а идею. Тень, отбрасываемая книгами, которые он ещё не написал. В этом было что-то безличное, как в сне: ты знаешь, кто перед тобой, но не можешь вспомнить, почему.

«Не оправдываться. Не просить. Только структура. Только логика. Тепло — признак слабости. Отклонение — подозрение».

Он начал прогонять в голове возможные формулировки.

— Это не отступление, товарищ Сталин. Это стабилизация.

— Реформа требует устойчивости. Без доверия — она разрушит систему.

— Страх полезен, но кратковременно. Долгосрочно — он разрушает персонал.

Слова шли впрок, как запас сухарей в кармане — не от голода, а от привычки выживать.

«Не знаю, что он скажет. Но знаю, как не падать».

Машина свернула на площадь. Башни Кремля вышли из-под снега, как черепа на вскрытии. Мирослав выдохнул и открыл глаза.

«Пора входить в другой слой времени. Где всё решают за тебя — и ждут, что ты будешь благодарен».

Он достал из внутреннего кармана блокнот. Прочитал свою вчерашнюю запись. И на полях дописал:

«Сегодня — точка. Или в начало. Или в финал. Разницы уже нет».

* * *

Кабинет пах табаком, но не дымом — остатком власти, впитанным в дерево. Мирослав вошёл, снял перчатки, прошёл вперёд, не оглядываясь. Сталин сидел у стола, опираясь на локоть, глаза скрыты полутенью от лампы. На столе — папки, карта, часы с цепочкой. Всё на своём месте. Кроме будущего.

— Присаживайтесь.

Голос был не громким, но в нём было всё: ожидание, контроль, недосказанная угроза. Мирослав сел аккуратно, на край стула, ладони сомкнуты, взгляд — туда, куда не больно смотреть.

— Ты остановил реформы?

«Без прелюдий. Без дипломатии. Только суть. И суть — пуля, не вопрос».

— Да, товарищ Сталин. Это было необходимо для…

— Необходимость — вещь тонкая, — перебил тот. — Особенно когда решаешь не за себя, а за систему.

Мирослав кивнул, как хирург перед операцией.

— Я приостановил не реформу. А темп. Внутреннее сопротивление возросло. Без адаптации — они сорвутся. А у нас не психиатрия.

— А у нас что? — Сталин чуть приподнял бровь. — Коммуна?

Мирослав знал: это проверка.

— Больница, товарищ Сталин. С реанимацией. И если пациент не дышит — его нельзя гонять бегом по коридору. Сначала — кислород.

«Каждое слово — лезвие. Ровное, тонкое. Ни оправдания, ни вызова».

— Значит, ты решил стать врачом не только тел, но и структуры?

— Я решил не хоронить реформу под преждевременными аплодисментами.

Сталин смотрел на него, не моргая. Как будто решал — разрезать или оставить.

«Ты не знаешь, чего он хочет. Но знаешь — чего боится. И этого достаточно, чтобы не умереть».

Он чувствовал, как спина покрывается потом, хотя в кабинете прохладно.

— А если сопротивление — не временное? А врождённое?

— Тогда придётся делать пересадку сознания. Через обучение. Через участие. Через страх — но не только.

— Ты забыл, где находишься, Миргородский? — голос был мягким, как вата, но в ней чувствовалась игла. — Тут страх — основа диалога.

— Я помню, товарищ Сталин. Просто боюсь, что если страх — единственное, что у нас есть, то даже лояльность станет ненавистью. Медленной. Но хронической.

Сталин замолчал. Его пальцы коснулись трубки, но не взяли. Он смотрел на Мирослава, и тот знал — ещё одна фраза, и он либо уходит, либо исчезает.