Русский диктат - Денис Старый

И вот чуйка выдавала мне именно такую картину, где моя любимая супруга лежит при смерти, хоронят моего мёртворождённого ребёнка, не дождавшись, когда я приеду. Но почему-то в этой ужасной трагедии должна быть замешана политика. И… нет, не верю, не хочу верить!

— Спасибо, Иван, — сказал я. — Может не все так плохо…

Удивительно, но Подобайлову удаётся влиять на меня, не давать раскиснуть, на что-то ещё надеяться, хотя на что — я даже не представляю. Если только не на то, что все, что принес в своем клюве вестовой — ложь. Может, несколько я к нему несправедлив, и у меня, действительно, есть ещё один друг?

Сейчас, когда пришло письмо с вестовым, что случились преждевременные роды и ребёнок родился мёртвым, что акушеры не смогли извлечь дитя, которое было обвито пуповиной, и что из-за этого, в том числе и душевно, сильно заболела Юлиана…

Ну как я мог оставаться на месте и продолжать воевать, когда такие события? Когда я нужен своей жене настолько, что вряд ли представится в жизни ещё тот момент, когда ей понадобится моя большая поддержка.

Правда, пока, а это следует признать, поддержка нужна мне. Сперва я проявил слабохарактерность — чуть не ушёл в запой, просто высушив практически штоф водки с горла. Не проняло, и я хотел эффект упрочить.

Вовремя спохватился. Потом я откровенно плакал. Вот никогда ещё такого не было в этой жизни, да и не припомню, чтобы, повзрослев, я рыдал в прошлой жизни. Но сейчас уделил этому процессу сразу часа три, и потом потихонечку поплакиваю, когда никто не видит.

В какой-то момент я почувствовал, что мне от этого становится хоть чуть-чуть, но легче. Так что воспринимаю свои тайные рыдания ничем иным, как психотерапией, вынужденной профилактикой, чтобы не сойти с ума.

— И всё равно, я не верю, что это произошло, — сказал я. — Я не верю в то, что доктор Шульц, что Густав, допустили бы такой исход, — неожиданно даже для себя я стал выкрикивать, с пониманием, что в этой истории всё-таки есть какая-то неправдоподобность.

Ведь когда я уезжал, настаивал на том, чтобы Шульц принимал роды, хотя в это время врачи-мужчины крайне редко становились акушерами, только лишь вынужденно. Для этого существовали повитухи.

Но всё, что я знал о родах, всё это не просто рассказал, но ещё и лично утвердил трёх повитух, которые должны были принимать роды у моей жены. Настаивал на том, чтобы Шульц принял не менее десяти рожениц для улучшения акушерского опыта. Рассказывал ему про то, что плод может располагаться и ножками вперёд, и обвиться пуповиной.

Рассказывал, но и сам доктор это всё знал. Так что должен был быть готовым даже, если на то потребуется, так и прокесарить. И такие операции с момента беременности моей жены и до моего отбытия на войну Шульц делал. Немного, но руку набил.

Это может показаться кощунственным, даже с элементами преступления, если бы не то, что подобные действия, прежде всего, направленные на дополнительное обучение моего, так сказать, семейного доктора, не привели к положительным результатам. Трёх рожениц благодаря кесареву сечению он спас.

— Но если этого не произошло, то зачем? — задавал закономерные вопросы Иван Тарасович.

В голову пришла мысль, что я всё-таки зря отправил лейб-гвардейца, принесшего вести вперёд себя с письмом. Может, стоило применить методы дознания? А еще и сказал ему, каким маршрутом двигаться буду. Странно, очень странно.

Но это сейчас приходят в голову здравые мысли. А тогда я был в таком состоянии, что с меня хоть веревки вить.

— А что ты мне скажешь, друг, достаточно ли довольна Елизавета Петровна своим положением? — спросил я.

Всё-таки нужно было ещё раньше проработать ту мысль, что против меня началась игра. Ну, под ураганом эмоций много ли мы запрашиваем логику, часто ли мы ищем рациональное зерно?

Подобайлов не сразу ответил. Некоторое время он размышлял. И, как мне показалось, не столько из-за того, что не знал, сообщать ли мне что-то важное о своей любовнице, сколько потому, что он, вероятнее всего, был далёк от интриг и вряд ли имел разговор с Лизой по поводу её удовлетворённости не совсем полноценно обладания престола Российской империи.

— Да, она словно бы тяготилась своим положением. Но я мыслил так, что Елизавета Петровна добилась всего того, о чём и не мечтала, и теперь просто разочаровалась, когда её мечты сбылись и более не о чем грезить, — выдал вполне интересный психологический расклад отношения престолоблюстительницы к своему положению.

Иван Подобайлов был малообразованным человеком. Читать, писать умел, на немецком языке вынужденно, но кое-как, зачастую коверкая слова, но изъяснялся. И всё. Французских книг не читал, о мудрых греках, может быть, только издали слышал, что такие были когда-то.

Пару раз он даже обращался ко мне, чтобы я помог подобрать красивые комплименты, способные понравиться Елизавете Петровне. Но что не отнять у этого человека, как и у многих, даже тех, которых можно было бы считать дремучими неучами, — они обладали жизненной мудростью, пытливым и не зашоренным умом, использовали собственные наблюдения.

Всего лишь за два дня мы добрались до Бендер. Неимоверно огромное количество войск, как наших, русских, так и турецких, сконцентрировались на относительно небольшом клочке земли.

Турки, с опорой на крепость в Бендерах, обустраивали свои позиции и готовились к затяжному противостоянию. Русский лагерь, точнее соединённые в единую систему ряд русских лагерей, также были уже обнесены рвами, частично частоколами, валами.

Прорвать оборону, будь то турецкую или русскую, будет крайне тяжело для тех, кто решится наступать. И в этом положении дел Миних должен быть мне более, чем благодарен, так как я своими действиями явно побуждаю противника активнее воевать. Далеко не факт, что время играет на пользу османам. Скорее наоборот.

Ведь сейчас коммуникации турок частью перерезаны моим корпусом. Это еще стоит вспомнить, что захвачено такое большое количество припасов, что, не в сию минуту, но через несколько недель турки могут начать и голодать. И это несмотря на то, что они не