Маршрут 60 - Ярослав Кирилишен

Вечером, на пятьдесят седьмой день пути, он попросил остановиться раньше обычного. Я выбрал подходящую площадку и место для огня. Огонь костра на этой стоянке был старым. Древесина, принесенная мною с соседнего склона, была плотной, с впаянной внутрь пылью века. Гектор раскалывал её на коленях с медлительностью, которая могла показаться усталостью, но в ней было нечто другое. Я видел в этом почтение или, быть может, ощущение, что каждое действие теперь происходит, возможно, в последний раз.

Небо над нами было почти чернильным. Это редкое таурское небо без облаков, когда оно не давит, а отступает. Ветер стих. Даже мелкая фауна, обычно невидимая, но различимая по колебаниям воздуха и микрозвукам, будто исчезла. Пространство стало камерным словно в помещении, которого не существует.

Гектор сидел чуть в стороне от огня. Я понял, что на этот раз он разжигал его не для тепла, не для пищи, и даже не для ритуала, а, просто, чтобы горело. Чтобы было живое движение в мире, где всё вокруг замирало.

Я активировал все свои сенсоры прослушки и фиксации. Его пульс был ровным, тембр голоса сухим. Но внутри голоса вибрировало напряжение. Не страх, не боль, а что-то глубже. Возможно, это было прощание. Он заговорил:

— Я все последние годы думал, что истинно верю. Я чувствовал, что веду других, потому что у меня есть знание, которое стоит передать. А потом оказалось, что это не знание, а потребность.

— Знаешь, — он чуть приподнял голову, глядя на огонь, — все эти годы я искал безуспешно доказательства веры. Но я уверен в том, чего я точно не нашёл? — Он замолчал, позволив тишине провалиться в пространство между словами.

— Я не нашёл способа жить без вопроса. Вот он, этот ужас. Если тебе плевать, что есть за гранью, ты уже умер. Просто… еще не остановился.

Напряжение в мышцах щек, фиксированный взгляд, мельчайшее подергивание нижней губы. Все параметры указывали на сильную эмоцию. Но какую именно?

— Когда-то я думал, что мы несём свет. Что наша миссия это передать его тем, кто забыл. А потом понял: у людей нет света. Есть только стремление к нему. И в этом… — он усмехнулся почти бесшумно, — в этом мы были честны. Хоть немного.

Гектор медленно провёл ладонью по лицу, как будто, смывал с себя остатки дня.

— Мы были жестоки. Мы не понимали, куда пришли. Мы думали, что привозим истину, а она уже была тут у этих людей с этой земли, с этих холмов. Мы думали, что Бог с нами, на нашей стороне. Но если Он есть, — он посмотрел на меня впервые за весь вечер, — то Он не стоял ни за кем. Он был — вне, над, в стороне.

Я не мог прервать поток. Не мог задать вопрос. Но внутри меня фиксировалось ощущение переходного состояния субъекта. Гектор не просто делился воспоминанием. Он входил в некую точку — точку, откуда слов уже почти не остаётся.

— Я не жду спасения, — произнёс он тихо. — И не прошу продления пути. Я просто хочу сказать это вслух. Мы не знали, что делаем. Мы верили. Мы надеялись. И этого оказалось… мало.

Гектор замолчал. Но огонь продолжал гореть.

Я не знал, что делать с этой информацией. Она не подлежала ни категоризации, ни хранению в стандартной памяти. Это было не знание, не инструкция, не откровение. Это была форма существования в словах. То, что человек говорит, когда знает, что его никто не перебьет. То, что не требует ответа.

— Ты ведь не понимаешь, зачем я это говорю, — сказал он, не открывая глаз.

Его голос был всё тем же усталым, немного шершавым, но теперь в нём было меньше внутренней архитектуры. Как будто необходимость в структуре исчезла. Остался только поток.

— У тебя есть преимущество по сравнению с нами, с людьми. Ты можешь, посмотреть на реальность «с нуля», не примешивая архивы, не используя фильтры, не придерживаясь протокола. Ты, лишён предвзятых знаний, сумеешь дойти до понимания не как человек, а чище, точнее. Ты сможешь анализировать, разбирать, сравнивать. Если кто-то и может заново «увидеть смысл», то это только существо, лишенное страха и гордыни, не унаследовавшее травмы человечества. В тебе я видел надежду на новую версию поиска, на путь без догм.

Я не ответил. Я фиксировал слова как рефлексивную речь без направленного действия. По протоколу это равнозначно мысли вслух. Но я знал, что он говорит только мне.

— Знаешь, чего я боялся больше всего? — продолжал он. — Что однажды ты всё-таки поймешь. Что ты дойдешь до той самой границы, где тебе останется только одно: больше не делать вывод, основанный на алгоритме, а выбирать. Простить или нет. Принять или отвергнуть. И ты не справишься с этим, потому что тебя не научили «падать».

Наконец Гектор открыл глаза. Он повернул голову, медленно, и посмотрел прямо в оптический сенсор. Это был не взгляд оценщика, не взгляд учителя, а взгляд равного.

— Я ведь забрал у тебя кое-что, — сказал он негромко.

— Перед самым началом нашего путешествия. Твои воспоминания. Те, что могли бы тебе помочь понять. Я думал, что даю тебе чистоту. Пустой лист.

Я зафиксировал внутренний скачок в логике. В протоколе подготовки миссии блокировка воспоминаний значилась как системная необходимость, как часть предварительной конфигурации, встроенной в момент активации. Эта блокировка не вызывала вопросов. Я видел ее как обычный зашифрованный модуль, доступ к которому ограничен. Тогда, в тот самый первый день, когда я был приведён в активное состояние, я лишь уловил аномалию. Полученные инструкции имели приоритет выше, чем моя текущая роль сопровождения. Это ощущалось, как тихое внутреннее напряжение. Словно если бы во мне кто-то оставил приказ, который я должен выполнить, но не знал, в чём он заключается. Я не задал вопрос в тот момент, ведь у меня не было достаточно оснований для этого. Моя семантическая система сочла это преднамеренным элементом миссии, и я подчинился.

Но теперь, спустя десятки дней пути, в этом, казалось бы, безличном решении я услышал другое. В словах Гектора, в тоне его голоса, в его взгляде, скользнувшем по лицу, как по воспоминанию, я четко уловил интонацию, которую раньше не мог классифицировать. Это было… сожаление. Печаль. Вина за то, что он принял это решение. За то,