Возвращение. Часть II - Даниил Корнаков

— Макс! — орал Матвей, пытаясь вновь достать из вещмешка пистолет. — Сзади!

Но было поздно.

На месте, где стоял юноша, осталось лишь кроваво-чёрное пятно и шматок плоти. Предсмертные вопли удалялись вдаль, исчезали в пустоте.

Матвей почувствовал, как щемило грудь, а в глотке не нашлось место дыханию. Изо рта вырвался резкий всхлип, слёзы прыснули из глаз и вмиг превратились во льдинки, прилипшие к рукавам его куртки.

— Иди… — шептал он себе. — Иди. Иди. Иди.

Кое-как поднявшись на ноги, Матвей, дрожа всеми членами, поплёлся дальше, навстречу неизвестности.

* * *

— Что ты делаешь? — Маша с тревогой наблюдала, как Лейгур быстро открывает все полочки над сиденьями.

— Пацан, — обратился к исландцу Тихон, игнорируя заданный ему вопрос, — помоги поискать что-нибудь, чего можно поджечь. Книги, бумагу… — Потом обратился ко всем враз устремленным на него взглядам, и произнёс в адрес Арины: — Арина, тебя тоже касается. Давай помогай.

Из его рта валили густые клубы пара.

Надя встала с сиденья. Она догадывалась, что происходит:

— Это обогрев? Он?..

— Да, — выдохнул исландец и окинул быстрым взглядом малыша на её руках, плотно закутанного в тряпье. Потом обратился к остальным: — Аккумулятор сдох следом за двигателем.

— Ну конечно… — ядовито усмехнулась Маша.

— Надо развести костёр, и как можно скорее, — объяснил Лейгур. — Ищите всё, что может гореть.

Ещё пару секунд все стояли на месте, ошарашенные новостью об очередной напасти, а после принялись в спешке обыскивать вездеход.

* * *

Буря утихла, завеса снега исчезла, и в багровом свете заходящего солнца Матвей увидел полуразваленную деревянную церковь, расположенную среди заснеженной равнины. Сквозь бреши божьего храма пробивались оранжевые полосы света и падали на зернистый снег, заставляя его искриться. Купол лежал о подножия, рядом — сломанный пополам крест.

Матвей долго смотрел на церковь, щурился, быстро моргал и закрывал глаза, пытаясь отогнать виде́ние. Потом он твердо вознамерился не приближаться к ней, развернулся, проделал шагов двадцать в компании звенящей тишины, и вновь столкнулся с ней. Куда бы он ни направился, церковь вставала у него на пути, не оставляя выбора.

Теперь Матвей был вынужден шагнуть на её крыльцо.

Половица под ногами протяжно заскрипела. Перила пошатнулись, грозясь вот-вот обвалиться. Рука в перчатке обхватила ручку и дёрнула дверь на себя.

В самой дальней части храма, в месте, куда просачивался багрянец заката, на коленях стоял Вадим Георгиевич. Над его плешивой головой нависала икона, чей лик грозно, с осуждением наблюдал за шепчущем ей молитву стариком, чей голос отражался эхом от старых стен:

— Помилуй меня, боже, по великой милости твоей и по множеству щедрот твоих изгладь беззакония мои многократно омой меня от беззакония моего и от греха моего очисти меня.

У Матвея слова застряли в глотке. Очередная мысль о собственном сумасшествии закралась в голову, укоренившись лишь сильнее.

Он снял с плеча ставший отчего-то невмоготу тяжелый рюкзак, и настороженным шагом стал приближаться к бормочущему Вадиму Георгиевичу, чьим вниманием полностью овладела сурового вида икона.

— Лучше не стоит тревожить старика, Матюш, — раздался голос за спиной.

Йован подошел к нему сбоку, и Матвей совершенно не удивился его появлению. Не было в собирателе ни трепета, ни волнения, а лишь спокойствие. Словно весь этот путь Йован проделал с ним плечо к плечу, а не гнил где-то там, в подземке далекой Москвы.

— Что происходит, Йован? — Он обернулся к другу и увидел, как сверкнула так знакомая ему жизнерадостная ухмылка на мёртвом лице. — Это сон? Или мне всё это мерещится?

Йован пожал плечами:

— Как знать, друг мой, как знать…

Вадим Георгиевич всё шептал:

— Дай мне услышать радость и веселие, и возрадуются кости тобою сокрушенные отврати лице твое от грехов моих и изгладь все беззакония мои.

— Йован. — Втиснулся в шепчущее эхо мрачный голос Матвея.

— Да?

— Думаю, это мой конец.

Молчание. Только бормочется молитва.

Матвей, не убирая взгляда со старика, заговорил:

— Знаешь, иногда я чувствую, будто у меня внутри сосуд. Каждая новая смерть как глоток свинца: наливается, тянет вниз, слой за слоем. И гибель Дэна стала последней каплей в этом сосуде. Теперь из него переливает через край. Кажется, я сломался.

Он обернулся к другу, но того и след простыл.

— Йован?

Нет ответа.

Шепот молитвы неожиданно умолк, и сменилось клокотанием. Вадим Георгиевич свалился на спину, обхватил собственное горло руками и принялся себя душить.

Матвей подбежал к нему, попытался расцепить намертво втиснувшиеся в шею пальцы. Наблюдающие за ним глаза старика повылазили из орбит, вены в них наполнились кровью. На уголках губ вспенилась слюна. Всё тело Вадима Георгиевича содрогалось, как брошенная на берег рыба.

И как не старался Матвей, какие бы силы он ни прикладывал, расцепить железную хватку скрюченных пальцем ему так и не удалось.

Он попятился от бесчувственного тела. Глаза теперь уже мертвеца, распахнувшись во всю ширь, смотрели в небо сквозь брешь в крыше. Снежинки одна за другой падали на покойника, прилипали и не таяли.

Сжавшийся от ужаса в комок Матвей заметил, как икона, которой прежде молился Вадим Георгиевич, обратила обвиняющий взор в его сторону.

Задыхаясь от ужаса, собиратель выбежал из церкви и бежал долго-долго, не смея оглядываться.

* * *

Плотно прижавшись друг к другу, они собрались вокруг жалкого, едва согревающего костёрчика. Дым, прихватывая белый пар их дыхания, покидал салон вездехода через открытое окошко.

Шуршали трущиеся друг о дружку ладони, шмыгали носы, откашливались. Пришлось избавиться от парочки сидений, чтобы всем хватило место вокруг единственного источника тепла. Теперь они лежали снаружи, вырванные сильными руками Лейгура.

Все с тоской наблюдали за танцем слабых язычков пламени, молчали, экономили силы. Огонёк встрепенулся от просочившегося внутрь сквозняка, и тронутое обеспокоенностью лицо Тихона обратилось к Лейгуру.

— Бросай, — отдал распоряжение сиплым голосом исландец.

Мальчик спешно протянул руку к сиденью и взял старую карту Восточной части Антарктиды с вырезанным из неё куском, которую Лейгур вручил Матвею. Потом юноша, придерживая указательным и большим пальцем край бумаги так, словно намеревался покормить ею хищника, положил её возле слабого огонька.

Лейгур чуть разворошил сгоревшую труху, придвинул карту к центру костерка, и все отмеченные путешественниками за долгие годы карандашом точки и названия поглотило пламя.

— Последняя, — предупредил Лейгур.

Услышанное все приняли молча. Даже Маша, с виду