Как высоко мы поднимемся в темноте - Секвойя Нагамацу

На поминках Аяно Голливуд сидел среди фотографий, цветов и ваз, которые она вылепила сама. Всякий раз, как звонил алтарный колокол, он оживал и оглядывался по сторонам. Церемония затянулась, и мы поручили ему развлечь детей на улице. Аки так ни разу и не заплакал. Сидел тихо, а потом извинился и вышел на улицу к Голливуду. Сказал, у всех этих дядюшек, тетушек и кузенов, которых он сто лет не видел, нет права здесь находиться. Они даже не позвонили ни разу, открытки не прислали. А теперь сидят и распинаются, каким мама была прекрасным человеком.

– Ты им хоть удосужился сообщить, что она заболела? – спросил он после церемонии. – Они знали, как ей было плохо?

– Знали, – заверил я.

Конечно, это было правдой только отчасти. Я никому не стал сообщать, что Аяно остались считанные дни. Боялся, что родственники поселятся у нас или в больнице и не оставят мне шанса самому позаботиться о жене. Мы с Аки стояли под протекающим деревянным навесом над цементным бассейном, где люди омывали руки, прежде чем войти в часовню. Какая-то легкая дымка окутала нас, как только мы вышли с церемонии, отделив от всех остальных.

– Ты же знаешь, какие сейчас времена. У всех свои проблемы. Многие сами борются с болезнью. В первую волну умер твой двоюродный брат Рео. А дядя Ясуки, скорее всего, не продержится до конца недели.

– То есть ты сказал им правду. Сказал, что она пошла на поправку, – перебил Аки.

– Мне хотелось верить, что она поправится, – ответил я. – До самого конца.

Несколько месяцев после поминок Аки слонялся по дому, как призрак, и я ему не мешал, ничего не говорил, знал, что он напрашивается на ссору, но хотел, чтобы в доме царил мир.

– Не трогай мои вещи! – как-то рявкнул он, когда я убирался у него в комнате. – Не трожь рисунки! Ты не имеешь права тут быть.

– Я взял вашу с матерью фотографию, – возразил я. – Рамку купил я. И кстати, по последним данным, за дом тоже плачу я, а ты своей комнатой не занимаешься. Я тебе слишком многое спускаю с рук.

Он прижал снимок к груди – на нем они с матерью катались на лодке вокруг Токио-бэй. Рядом с диваном сына спал разрядившийся Голливуд. Мы редко обращали на него внимание, забывали, что он способен сам себя активировать, пока он на что-нибудь не реагировал – например, на рекламный ролик по телевизору, разбитый стакан, очередную нашу ссору. Когда Аки взял в руки сямисэн матери, Голливуд снялся с зарядной станции и по-настоящему вернулся в нашу жизнь. Я готовил ужин и наблюдал, как сын открывает футляр, рассматривает инструмент, некогда принадлежавший его деду, медлит, прежде чем прикоснуться к струнам, словно боясь их порвать. Нота. Другая. Третья. Несколько неудачных попыток, и, наконец, в доме неуверенно зазвучала Moon River. Аки играл. Я услышал, как за раздвижной дверью, отделяющей комнату сына от гостиной, ожил Голливуд, побрел по татами, щелкая механическими суставами. А потом раздался ее голос. Аки прекратил играть. Мы уставились друг на друга, словно упала разделявшая нас завеса. Я отодвинул дверь. Голливуд смотрел на меня своими пиксельными глазами и вилял хвостом. Если бы я бросил ему мячик с блютусом, он бы залаял и побежал его искать. Если бы я попросил его станцевать, он бы сел на задние лапы, а передними замахал в воздухе. Робопес, игрушка, питомец. И все же… Не то чтобы я верил в распространенную идею, что у всего на свете есть душа, но отрицать, что где-то у пса внутри осталась частичка женщины, которую мы потеряли, тоже было нельзя.

– Продолжай, – попросил я Аки.

Аяно пела, переходя с японского на английский, вторила голосом мелодии, которую исполняли инструменты. Голливуд раскачивался из стороны в сторону. А мой сын впервые за последнее время улыбнулся. Впервые со дня ее смерти мы с ним ели в одной комнате.

С того вечера Аки переселил Голливуда в гостиную. И он стал частью нашей жизни. Сын по-прежнему не разговаривал со мной без острой необходимости. А общаться предпочитал через собаку.

– Может, прокатимся на машине? – спрашивал он Голливуда в моем присутствии. – Голливуд, может, сходим в кино и поедим попкорна? Что скажешь?

Как-то я разозлился на него за эти игры.

– Я твой отец. Ты должен научиться со мной общаться.

Аки схватил Голливуда на руки, выбежал из комнаты и снова перестал обращать на меня внимание. Пока однажды не спросил Голливуда, не хочет ли тот пойти в торговый центр. Не хочет ли он бублик в шоколаде? Или модель из «Гандаму»?

Сын вел себя грубо, но однажды, вскоре после похорон его матери, я услышал, как он разговаривает с собакой. Дверь в спальню была закрыта. Я подошел поближе, припал к ней и прислушался.

– У нас все хорошо. Я наконец буду помогать отцу, нашел работу. Поступил в магазинчик на углу, но ему еще не рассказал. Он ужасно готовит. И временами ведет себя, как настоящий козел, но я и сам, наверное, тоже. Я скучаю по тебе. Люблю тебя. Я так жутко по тебе скучаю.

Бип, дзинь, шмяк.

– Скажи же, – громче попросил Аки. – «Я люблю тебя». Скажи: «Люблю тебя».

– Я люблю тебя, – произнес голос Аяно.

– Повтори.

– Я люблю тебя.

Когда Аки уходил в школу, я включал на телефоне Аяно музыку, не попадая в ноты, подпевал битловскому Yesterday и ждал, когда из пасти Голливуда раздастся голос моей жены. Я тоже хотел, чтобы она сказала мне: «Я люблю тебя». Зажмурившись, мог вообразить, что она со мной в одной комнате, но музыка останавливалась, я открывал глаза и понимал, что стою на коленях перед пластмассовым псом на литиевой батарейке.

* * *

В мастерской я заканчиваю готовить сосновые гробы для завтрашней церемонии, на крышку каждого под слоем полиуретана прикрепляю фото питомца. Некоторые владельцы хоронят псов с их зарядными станциями и игрушками, другие используют гроб как своеобразный алтарь – ставят на него свечи и фотографии. Почтальон принес две посылки: в первой были запчасти, которые я нашел на eBay, во-второй – одна из первых моделей пуделя по имени Самсон. Пуделя прислали из Остина, штат Техас, вместе с письмом, объясняющим, что в нем сломалось. Я просил владельца не отправлять мне собаку. Но люди до сих пор верят в чудеса.

Несколько месяцев назад я писал вам про собаку моего сына. Самсон перестал лаять. Теперь он издает только