Как высоко мы поднимемся в темноте - Секвойя Нагамацу

учитесь, будьте идеальными, не уроните честь семьи. Но Лэрд гнул свою линию. То Корпус мира, то автобусные туры по Висконсину, то строительство дамб в бедных островных государствах.

– Вы оба должны принять окончательное решение. Мы с родственниками не воюем, – объясняю я.

И задумываюсь, как бы я могла кратко ей описать, чем мы занимаемся. До пандемии я помогала расследовать убийства. Все шло своим чередом. Мы либо находили доказательства, либо нет. И после всегда начиналось следующее дело. Но с этим вирусом нет никакой логики. Шесть лет прошло, как он появился, а исследования как будто ходят по кругу. Не знаю, смогу ли я спасти мир, но из-за Лэрда мне хочется в это верить.

– Хочешь, приходи завтра в лабораторию. Я тебе покажу, что мы делаем.

– С удовольствием, – отвечает Орли.

* * *

Когда я возвращаюсь домой, Татсу уже чистит зубы и собирается спать. В начале совместной жизни мы много рассуждали о том, что хотим построить наш брак на общей цели – спасти мир с помощью живых и мертвых. По вечерам мы болтали, ходили на корпоративы к нему или ко мне на работу, сюрпризом приглашали друг друга на обед. Но в какой-то момент, может, еще даже до чумы, мы отдалились друг от друга из-за работы и в последние годы во имя спасения брака придумали новое правило: никакой работы дома.

– Как там тот парень? – спрашивает Татсу, когда я переодеваюсь в пижаму.

– Все так же. Хуже.

– Если хочешь есть, в холодильнике спагетти с фрикадельками. Я бы посидел с тобой, но мне вставать уже через пару часов. Снова у одной из наших ребенок заболел. От трансплантации они отказались. Придется выйти на смену вместо нее.

– Оу, как жаль, – отвечаю я.

Спускаюсь на первый этаж и ем спагетти Татсу. Он точно купил их в мини-маркете на заправке на углу. Потом я лежу на диване, укрывшись пледом, смотрю «Сумеречную зону» и жду, когда меня сморит сон.

На следующий день мы с Орли стоим перед увитым колючей проволокой забором. За ним меня ждет штук десять трупов – одних накрыли сетками, чтобы не пожрали койоты, других отдали на растерзание дикой природе. На дне искусственного пруда неподвижно сидит молодая женщина. Удерживает ее привязанный к лодыжкам вес, руки вскинуты вверх, словно в молитве. Вода темная, и Орли ее тела не видно. Я назвала ее Элис, она пробудет в пруду еще месяц, чтобы студенты-криминалисты после могли изучить, как трупы разлагаются в воде. Конечно, мы не только умершими от чумы занимаемся, по-прежнему помогаем расследовать преступления. Но Элис стала одной из первых взрослых жертв второй волны. Я воображаю, как хлопья вируса плавают вокруг нее, словно снежинки в снежном шаре. Орли зажимает рукой нос. Запах здесь проникает тебе в поры. И не смывается, даже если принять душ дважды, трижды… Наверное, я никогда не привыкну.

– Со всеми телами мы обращаемся аккуратно, – рассказываю я. – Каждое из них должно помочь нам найти ответ на определенный вопрос.

– Лэрд придумал, что после его смерти ты начнешь писать ему письма, а отправлять их будешь мне, – говорит Орли. – Получится, как будто он все еще жив и ты рассказываешь ему – а заодно и мне – что сейчас происходит с его телом. Говорит, это поможет мне попрощаться.

– Не уверена, что ты хочешь в подробностях знать, что произойдет с твоим братом.

– Наверное, – отзывается она. – Можешь немного приукрасить. Мне ведь не обязательно иметь полную информацию. Он считает тебя близким другом. А у него не так много друзей.

– Мы правда друзья, – киваю я.

И задумываюсь, что это значит. Заподозрив, что болен, Лэрд сразу же пришел ко мне. Я отвезла его в больницу. И первой узнала диагноз. Лэрд так спокойно расспрашивал врача обо всем, будто всего лишь лодыжку вывихнул, я же представляла себе, как зараженные вирусом паразиты бродят по его телу, превращая кости в пыль.

– Скорее всего, вы заразились, когда промывали нос сырой водой, – сказал врач. – Сейчас мы можем только замедлить распространение инфекции.

Узнав диагноз, Лэрд все равно каждый день приходил на ферму трупов. После смерти матери им с сестрой досталось наследство, и потому работать у него необходимости не было. Лэрд сказал, раз уж ему суждено умереть, он хочет, чтобы его последние дни были наполнены смыслом. Если нам нужно секвенировать ДНК, очистить кости или хотя бы пол помыть, он всегда рад помочь.

– Ты вовсе не обязан, – сказала я ему как-то, заметив, что он уже две недели моет пол минимум раз в три дня.

– Но я хочу, – возразил он. – Хочу чувствовать себя хотя бы крошечной частью того, что вы здесь делаете.

Нам нравилось вместе обедать в комнате отдыха или ближайшей закусочной из тех, где к столикам подкатывают тележку с пирогами. Иногда после работы мы ходили в парк. Играли на траве в «Скрэббл» или в «Тривиал персьют» и слушали музыку, связанную с теми или иными событиями в нашей жизни, – это я любил на первом курсе, эта песня про подростковые накурки, а эта вышла тем летом, когда родители не ладили.

Вот что я узнала про Лэрда за то время, что мы провели вместе.

• Его мечты разбивались в прах гораздо чаще, чем воплощались в жизнь.

• Он утверждает, что не верит в потусторонние силы, но однажды пытался связаться с матерью с помощью спиритической доски; а еще он скупает таро, книги об ангелах и жизни после смерти.

• В детстве он долго копил, чтобы купить замок Хи-Мена. Но самого Хи-Мена для защиты дворца так и не купил.

Вот что Лэрд узнал обо мне.

• Меня зовут Обри Линн Накатани.

• Я зову своего кота Пятачком, Фасолькой или Фасоликус Цезарь.

• Когда я тусуюсь с ним, я после вру Татсу, что писала отчет, разбирала новое криминальное дело или помогала студентам с лабораторными.

• Я обожаю лаймовый пирог и тщательно глажу любую одежду.

• Я пою, когда размещаю тела в поле, – обычно что-то из новой волны восьмидесятых, но зимой – рождественские песни.

Как-то раз Лэрд видел, как я изучаю отрезанные руки, которые вчера сожгла, готовя материалы для выпускных экзаменов, и напеваю «Последний танец Мэри Джейн» Тома Петти.

– Обожаю эту песню, – заметил он. – А ты знаешь, что в начале клипа действие происходит в морге?

Следующий куплет мы пропели вместе.

– Почему все руки согнуты, а одна нет? – спросил он, когда я выложила их на стол.

– Это называется кулачная поза, – объяснила я. – В огне мышцы сокращаются. Если же какая-то рука не согнулась, это