Амурская соната Чёрного Дракона - Алексей Ветров

Марина стояла в центре. В её груди гудел невидимый ток, связывающий её с рекой. Она чувствовала, как по другую сторону уже собираются силы, чтобы прорваться.

– Когда начнётся, – сказал Улун, вставая рядом, – не держи всё сама. Отдай часть потока союзникам. Если попытаешься сдержать одна – утонешь.

Она кивнула.

И в этот момент вода у берега начала подниматься, образуя медленные, тяжёлые валы. Из тумана показались первые фигуры – те, кто не принадлежал ни одному из городов целиком. Полуживые, полузеркальные, они шли вперёд, а за ними вдалеке поднимался силуэт улиц, которых в Хабаровске никогда не было.

– Приготовьтесь, – сказала Марина. – Мы держим мост. До конца.

Эта ночь стала первой, когда оба города сражались плечом к плечу. Но в глубине Марина знала: это была только прелюдия к тому, что ждёт их в последних днях.

Глава 24. Первая битва на границе

Хабаровск встречал утро не звоном трамваев и запахом горячего хлеба, а низким, утробным гулом, будто под каменными набережными ворочалось что-то древнее, сытое тьмой и голодное до имён. Этот гул был похож на затянувшийся удар в бронзовый храмовый колокол – тяжёлый, распластанный в земле, от которого в теле переливалась мелкая дрожь, как от бесконечной, глухо урчащей грозы под подошвами.

Туман стлался над Амурам слоями – молочным, сизым, графитовым, – и каждый слой шевелился сам по себе, как тонкая ткань, натянутая на дыхание невидимого зверя. Он поднимался по граниту, цеплялся за чугунные перила, стекал в ливнёвки, просачивался в окна. В нём пахло болотной тиной, перегнившей травой, железной стружкой и старой медью, у которой от времени проступил зелёный налёт. Где-то внутри тумана потрескивало, как лопающиеся льдинки – или суставы.

На набережной было людно и тесно. Люди дышали в такт реке, и пар от их дыхания растворялся в тумане, делая воздух плотным, влажным, липким на губах.

Слева стояли рыбаки Лянь Хуа – морщинистые, крепкие, с руками, похожими на корни, с блестящими сетями, в которые будто вплетали струйки лунного света. Сети тихо звенели – на самом деле звука не было, но нервы улавливали едва слышимый «ц-зинь», как у тонкой струны.

Правее – прихожане отца Василия с тяжёлыми деревянными фонарями; бело‑синее пламя внутри не мерцало, а горело ровно, как глаз, в котором нет ни сомнений, ни сна. Их лица, освещённые этим светом, казались резче, старше, с вырезанными тенью скулами и носами.

Ровным строем – воины Сунь Чжоу в зеркальных нагрудниках. На стальных щитках гуляли тени фонарей и синие отблески воды, и, когда они двигались, казалось, будто движется сам свет. Наконечники копий дрожали голубым холодком, как ледяные иглы.

Чуть позади – простые горожане: сварщик Паша со стальным ломом, школьный охранник Евгений с охотничьим ножом на верёвке, аптекарь Тамара с плотным бинтом через плечо и молотком в руке, инструменты – кто какие нашёл ночью. Их пальцы побелели, губы растрескались от холода и страха, но глаза не отводили.

Марина стояла в центре линии, на полшага впереди Улуна. В груди нарастало тяжёлое, тягучее тепло – дыхание реки, перемешанное с её собственной кровью. Оно разливалось по телу ровной волной, ударяло в виски, в кисти, в подошвы, будто река – это она, а набережная – её кожа. Под водой что-то упиралось в невидимую преграду – в сети, выставленные ночью: каждый толчок отзывался в Марине ударом: «тук», «тук», «тук», как в дверь, за которой зовут по имени.

– Идут, – негромко сказал Улун, и воздух вокруг его слов стал холоднее.

Он щурился, глядя в туман. Янтарные глаза казались глубже обычного, как если бы внутри были не зрачки, а глянцевая вода старого колодца; на миг по этой воде пробежала серебристая чешуйка – то ли отблеск, то ли память о чём‑то чешуйчатом.

Туман запел – не звуком, а рисунком. Завился спиралями, как пар над свежезаваренным лунцзином. Стали проступать силуэты: вытянутые, короче ног, длиннее рук, смазанные, будто их писали тушью по мокрому шёлку. Но черты узнавались: продавщица из киоска на углу, сосед с третьего подъезда, старый почтальон. Они шли слишком плавно, мягко, не нагружая землю – как во сне, где пятки почти не касаются пола, а шаг «плывёт».

– Это не они, – Марина подняла голос, чтобы оттолкнуть гул. – Это отражения. Не верьте глазам!

Слова легли на туман и поплыли, но гул воды вернул их обратно, как пустую лодку к берегу.

Первый удар пришёл, как ломом по стеклу. В трёх местах вода взметнулась чёрными столбами и рухнула на сети. Серебряные петли сетей вспыхнули, натянулись, пропели тонко. Из-под воды вырвались чёрные канаты – живые, скользкие, как кишки огромной рыбы. Они обвились вокруг канатов, стали стягивать вниз; на их мокрой коже вспыхивали крошечные лица – детские, стариковские, чужие – и тут же гасли.

– ДЕРЖАТЬ! – Сунь Чжоу ударил голосом, как клинком.

Его воины шагнули, копья вошли в воду, как холодный свет. На мгновение запахло озоном и мокрым железом. Чёрные петли хлестнули, рассеклись – и там, где были разрезы, выросло вдвое больше тонких, змеевидных щупалец, цепких, как мокрая сорная трава на сваях.

Левый фланг дрогнул. Рыбаки удерживали сеть голыми руками; воду тянуло их вниз, как если бы к поясу привязали якорь. Пальцы скользили по мокрому канату, кожа лопалась под волокнами. Лянь Хуа, замотав конец сети вокруг запястья, вцепилась зубами в край, чтобы не соскользнул узел. На её губе выступила кровь – яркая, как китайская печать на белой бумаге.

Марина вскинула руку – и во внутри всё рванулось. Поток, как подправленный дирижёрской палочкой, ушёл вбок. Под сетями заклокотало, вода вспухла, как грудь перед криком, и отшвырнула чёрные петли. Но вместе с тем внутри Марины опустело, точно ковш зачерпнул и унёс целый литр её тепла.

– Не всё, – сухо, но спокойно сказал Улун, не глядя на неё. – Ты – не источник. Ты – канал.

Эти слова легли в голове, как короткая мантра. Она кивнула и отступила на шаг, цепляя каблуком выщербленный край гранита; носком ботинка почувствовала холодную воду, и эта вода отозвалась – знакомо, почти приветливо.

На берегу отец Василий ввёл людей в ритм: фонари ставили через ровные промежутки, выверяя шаги по дощатому настилу. Бело‑синие языки пламени горели иначе, чем любой огонь, – как если бы горел сам воздух. Каждый, кто