Амурская соната Чёрного Дракона - Алексей Ветров

воздух в раскалённую печь. На поверхности этой тьмы блеснули две полоски – не глаза, а веки, чешуйчатые, закрывшиеся и открывшиеся. Камень не шёл; он был точкой координат для всего, что двигалось.

Марина увидела его краем сознания и даже без слов поняла – «это не враг». Это – устье. Там – где квадрат в круге – чёрное окно в бронзовой монете. И от него пахнуло чем‑то древним, как от свитка, который тысячу лет был закрыт.

– Это дверь, – сказал Улун, не повышая голоса. – И она уже приоткрыта.

Огненные черты в тумане, рассыпаясь, попытались сложиться в иероглиф. Марина не знала этого знака, но он почему‑то звучал у неё в груди, как глухое «жэнь» – человек. И рядом – короткий, жёсткий, как удар, «шуй» – вода. Эти два знака тронули друг друга – и уплыли, как лодки, разойдясь по фарватерам.

– Что это значит? – Марина едва шевельнула губами: к этому моменту каждый лишний звук стоил силы.

– Что следующая волна придёт не из тумана, а из глубины, – ответил Улун. – Из того, что под словами. И тогда тебе, Марина, придётся решить – останешься ли ты человеком… или станешь частью реки навсегда.

Слова легли, как камни, которыми мостят тропу в воде: по ним предстояло идти. Ветер ударил в лицо солью старых рыданий. Где‑то в глубине глухо ударило: «дул‑дун». Сердце реки пропустило такт – и взяло следующий ниже, тяжелей, как будто бас взял тему у альта.

Берег держался. Люди – тоже. Но в глубине тумана, на самом дне «камня», уже собиралось другое – не тень и не вода, не голос и не имя. То, что приходит, когда все привычные способы исчерпаны.

– Внимание! – Сунь Чжоу вскинул ладонь. – На три – шаг назад. Раз. Два…

– Подождите, – сказала Марина – и услышала собственный голос так, будто он сказал не она. – Слышите?

Все замолчали. Город сделал вдох. Набережная стала тоньше, чем бумага, и толще, чем век. В тишине плыла вибрация – почти неслышимая, ещё не нота, но уже не воздух. Это было как «ла» перед строем оркестра – общая точка, в которой можно встретиться всем.

Марина подняла руки, как бы прося о молчании. Не для людей – для воды. Внутри у неё всё встало в ряд: сердце, дыхание, пульс в пальцах, дрожь в коленях. Она не давила, не рвала; она – слушала так, что звук сам пришёл. И когда он пришёл, она просто дотронулась – как смычком к струне. Вода ответила ей коротким, мягким «да».

Этот миг – секунды три – растянулся, как жвачка времени. Враги перед передним краем стали, как из воска. Отражения, что пытались течь под ногами, потеряли форму. Чёрные ленты на перилах мостов отлипли, будто на них вылили горячей воды. Колодец‑зеркало на середине реки дрогнул, собираясь в горошину. И даже «камень» у центра – дверь – на мгновение перестал дышать.

– Сейчас, – сказал тихо Улун. – Сейчас.

Марина дала знак. Сунь Чжоу – «раз‑два». Воины шагнули и укололи – ровно, по учебнику, в то место, где вода потеряла имя. Лянь Хуа сомкнула сети на левом, как книгу. Отец Василий подвинул фонари так близко, что их бело‑синий свет вошёл в сам туман, как соль в рану. Горожане ударили, кто чем мог, и у каждого удар был в своё детство – с палкой по воде, по прошлому, по страху. Тамара поднимала тех, кого качнуло, и её ладони не дрожали, а пахли йодом и хлебом.

Всплеск – вздох – шаг. Мир на долю мига оказался простым: «держать», «стоять», «дышать». А потом сложность вернулась, как вернётся зима после бабьего лета.

Туман снова двинулся. «Камень» сделал первый настоящий вдох. С его поверхности сорвалась чешуйчатая пыль – не видимая, а ощутимая кожей, как мурашки. В пыли мелькнул квадрат в круге – в этот раз не на воздухе, а где‑то сразу «внутри головы», – и Марина поняла, что знак больше не снаружи.

– Это только начало, – сказал Улун, подойдя к ней так близко, что от его одежды пахнуло чаем и мокрой корой. В его голосе впервые за всё утро появилась тонкая тень страха – не за себя, за баланс. – Теперь они знают, как мы бьём. В следующий раз ударят иначе.

– И мы тоже, – ответила Марина – и сама удивилась, как ровно звучит её голос. Он не обещал побед, но обещал стоять.

Она посмотрела на воду. В тумане вспыхивали чужие огни – теперь они не притворялись фонарями, не пользовались лицами. Они просто были – как зрачки у хищника, который ещё не вылез из логова, но уже видит тебя. У берега символы разошлись, как листья лотоса после дождя; внутри круга было пусто.

Марина знала – ночь ещё не окончена. Точнее: она только‑только начала свою настоящую часть. И времени до «следующего» меньше, чем хочется верить.

Она вдохнула. Внутри стало тихо и прохладно – как в храме, где пыль лежит в солнечном столбе, и слышно, как вдалеке шуршит щётка по камню. Где‑то глубоко река шевельнулась и подумала её думу. На берегу Тамара поправила бинт на худом мальчишке с разодранной ладонью, Паша присел, массируя колено, Евгений перевязал рукоять ножа новой изоляцией, отец Василий прикрыл глаза, будто молился – и, может быть, молился, но не о чуде, а о крепости рук. Лянь Хуа выжимала сеть, вода с неё стекала в ведро, и в каждом падающем плеске звучала крошечная нота «ре».

А у середины реки «камень» открыл веки во второй раз.

– Смотри, – сказал Улун.

Марина смотрела. И видела не чудище, не «башку из воды», не фигуру. Она видела идею – как квадрат в круге: окно в монете, дорогу в стене, дверь без петель. Оттуда пахнуло сырой землёй, старым плющом, чернильной коркой в школьной банке, и ещё – карточной колодой, только что вынутой из коробки. Случайность собралась в кулак.

– В следующий раз они придут из глубины, – повторил Улун и слегка повернул голову, чтобы смотреть не на воду, а туда, где стояли люди. – И там свет фонарей не достаёт. Там надо другое.

– Я знаю, – сказала Марина. – Музыка.

Он улыбнулся едва, как тень ласточки на стене.

– Музыка – это и есть вода, когда её слышат, – ответил Улун.

Где‑то в толпе кто‑то тихо хохотнул – нервно, по‑человечески. Кто‑то уронил топор – звон получился светлый. За спиной Марина услышала знакомый шорох: пальцы кто‑то дрожащие провёл по струне, проверяя высоту – и струна ответила, не фальшивя. И этот