Голоса - Борис Сергеевич Гречин

«Нет, нет, — пробормотал Алёша. — Это не так и не я должен был делать. И читать по книге — тоже плохо: как будто недоучившийся семинарист…»

«Алёша — умница, но меня поразили вы, — негромко сказала Марта, пристально глядя мне в глаза. — Вы ведь Символ веры сказали наизусть. Я не ожидала…»

Между прочим, студентам о своём монашеском опыте я никогда не рассказывал, даже мои коллеги не все о нём знали. Прежде чем я успел ей ответить, всерьёз или шуточно, заговорил Штейнбреннер:

«Вы все можете сколько угодно надо мной смеяться и даже, как тут обещали, надеть мне чёрную корону «главного душнилы» всех времён, и всё же я упорно не понимаю: какая чисто исследовательская ценность имелась в этой сцене?»

«Исследовательской не было никакой, — сразу согласился с ним Тэд. — А ритуальной и эстетической — масса».

«Такая масса, что те, кто увидел бы нас со стороны, назвали бы нас сектантами, а не исследователями», — упорствовал немец.

«Нет, Альфред, ты не прав, — вдруг выговорил Иван. — Здесь был и познавательный опыт, хотя бы для меня. Я своими глазами увидел, что…»

Встав со своего места, он вышел вперёд, и, обернувшись ко всем, продолжил мысль:

«Я своими глазами увидел, что это всё совершилось соборно. Вот этот экзамен кандидата о его вероисповедании, или молитва, когда митрополит произносит «мы», и это явно не императорское «мы», не фигура речи, а — «мы все, стоящие здесь», или возглас дьякона, после которого царь склоняет голову вместе с народом, — слушайте, это всё — земский собор в миниатюре! Я намеренно молчу про религиозную сторону, а говорю только про общественную, — поспешил Иван предупредить возражения, хотя никто ему не возражал: все слушали внимательно. — Земский собор, установление общей нормы, учредительное собрание, если пользоваться юридическим языком. Какое право, — вдруг темпераментно воскликну он, — какое право господа вроде Милюкова и ему подобных имели талдычить нам тридцать лет подряд о том, что Россия не может обойтись без Учредительного собрания?! Вот, пожалуйста, уже оно совершилось четырнадцатого мая девяносто шестого! Кто им дал основание думать, что их адвокатски-либеральный способ выяснить народную волю лучше исторически-церковного? Да если бы он и был лучше: разве можно поступать так? Даже в быту разве можно продать какую-то вещь одному человеку, а после её же — другому, оправдываясь тем, что прежний договор купли-продажи написали пером на пожелтевшей бумаге, а новый, свеженький, отпечатали в типографии, и поэтому старый против нового никуда не годится? Почему в их хилый умишко не вошло, что прежде любых учредительных собраний, любых циркулярных телеграмм, любых манифестов надо было всенародно являться в тот же самый Успенский собор, падать на колени и кричать: Царь-батюшка, мы передумали, мы за двадцать один год всех предали и всё продули, благоволи снять нами возложенный венец! Кто из этих умников, — он показал ладонью на Штейнбреннера, — додумался это сделать?!»

«Браво», — шепнул Герш, внимавший каждому слову.

«А вы сами, Михаил Васильевич? — совершенно неожиданно для всех спросила Марта. — Вы разве додумались?»

«Я? — испугался Иван — и весь сразу как-то съёжился: — Чёрт побери, правда же…»

И хотя студент четвёртого курса Иван Сухарев никак не мог нести ответственность за поступки умершего в тысяча девятьсот восемнадцатом году генерал-адъютанта Михаила Васильевича Алексеева, он покорно принял вес этого упрёка, направленного совсем не в него, и тихо, медленно вернулся на своё место.

Альфред, откашлявшись, собирался, похоже, протестовать и оспаривать тождество коронования и земского собора с правовой точки зрения, да и Марк открыл рот, ведь и в его персонажа прилетел камешек. Но я не дал разгореться новой дискуссии. Хлопнув пару раз в ладоши за неимением председательского колокольчика, я бодро объявил, что время близится к полудню, а значит, самая пора уйти на обеденный перерыв!

В небольшом здании библиотеки отсутствовал даже простой буфет, поэтому я щедро отпустил на обед целый час. Ближайшая столовая находилась в здании Пищевого техникума в десяти минутах ходьбы от библиотеки: по моим расчётам, часа должно было хватить.

[11]

— Мой телефон, — рассказывал Андрей Михайлович, — уже во время «коронации» неблагочинно прожужжал, поэтому я с началом обеденного перерыва поспешил прочитать короткое сообщение. Сообщение было от Насти:

А. М., вы не хотите пообедать с симпатичной девушкой?

Я почти рассмеялся: что называется, моя аспирантка в своём репертуаре. Ответил в тон ей:

А кто симпатичная девушка?

«Да я же! — прилетело мне через минуту. — Вы, что, меня боитесь? В конце концов, я предлагаю только пообедать, а не поужинать… Где вы? Здесь вас все потеряли».

«В науч. библиотеке на Загородной роще, — пояснил я. И добавил: — Настенька, рад бы, но у тебя занятие в 12:40?»

Заметьте, кстати, как этот «телеграфный» формат коротких сообщений урезает речь! В полноценном письме, даже электронном, я бы не обронил глагол: написал бы «начинается занятие».

«Оно отменилось!» — сообщила девушка.

«Как это?! — поразился я. — Ты сама его отменила?»

«Нет: Вл. Вик.» (Это сокращение обозначало, видимо, Владимира Викторовича.) «Я свободна на сегодня. Так что насчёт обеда?»

«Я через 15 мин. буду в «Союзе», — капитулировал я. — Там есть столовая».

«Уже вызываю такси!» — пришло последнее лаконичное сообщение с восклицательным знаком в конце. Я только головой покачал, увидев его: я в свою бытность аспирантом на такси не ездил… Впрочем, зачем осуждать? И пусть ездит, и слава Богу.

Через четверть часа мы встретились в многоэтажном торговом центре, где продаётся мебель, стройматериалы, сантехника и всякая такая всячина, выстояли очередь в столовой, сели со своими подносами за небольшой столик.

«Сегодня в пятиминутный перерыв во время второй пары ко мне зашёл завкаф, — начала рассказывать Настя. — Извините, вам не нравится это сокращение!» — тут же исправилась она.

«Нет, ничего… Я бессилен выстоять против могучих волн языкового вульгаризма своей одинокой тощей грудью», — отшутился я.

«Вульгаризма, значит? Ну-ну… Знаете вы, кстати, анекдот про трёх поросят, первого из которых звали Ниф-Ниф, второго Наф-Наф, а третьего — Заф-Каф? Это вам, наверное, тоже не нравится… Так вот, и спросил меня: где мой научный руководитель? Заф-Каф вас с самого утра ищет, не находит и злобствует. «Злобствует» я от себя добавила, но по нему, знаете, было видно!»

«Да, мне уже принесла на хвосте сорока», — подтвердил я.

«Какая ещё сорока? — не сразу поняла Настя. — А, это поговорка! Вы, Андрей-Михалыч, нарочно себя делаете более старым, чем есть, всяким вашим русским фольклором. Это такое мужское кокетство, что