Колыбель молчания - Алексей Кирсанов

Убедившись, что трансляция идет, что станция вопит в космос всем своим аппаратным нутром, Джекс сделал последнее. Он обошел кресло оператора. В углу, за панелями, валялись аварийные ремни – толстые, стальные тросы в прочных карабинах, предназначенные для фиксации во время землетрясений или ударов. Он взял два.

Без суеты, методично, как инженер, фиксирующий критический узел, он обмотал один ремень вокруг своей талии и прочного подлокотника кресла, затянул до боли, защелкнул карабин. Вторым ремнем пристегнул бедра к сиденью. Он не пытался связать руки – они еще были нужны для мониторинга. Он приковал туловище. Сделал себя пленником кресла, пленником станции, пленником своего последнего поста.

Почему? Не только чтобы физически не поддаться «зову» Колыбели, который мог усилиться. Это был символ. Добровольное заточение свидетеля. Он приковывал себя к Правде. К долгу донести ее до конца, даже если концом будет его собственное превращение на глазах у камер. Он сажал себя в клетку перед экранами Ада, чтобы не сбежать. Чтобы смотреть. Чтобы заставлять смотреть тех, кто, возможно, однажды получит этот сигнал. Это был акт немыслимой воли и абсолютного отчаяния. «Я остаюсь здесь,» – прошептал он, и это были его последние связные слова. Не имя. Не профессию. Констатация факта. Приговор.

Прикованный, Джекс уставился на экраны. Багровый, бело-голубой, оранжевый свет лился на его лицо, окрашивая его в цвета кошмара. Звуки – лепет Элиаса, рев планеты, визг растворяющихся тел – бились в его ушах.

Первые минуты он был чистым регистратором. Глаза сканировали экраны, отмечая детали: скорость роста структур в чреве (экспоненциальная), интенсивность пси-поля (нарастает скачками), плотность потоков, зараженных к точке поглощения (как час пик в аду). Его разум, отточенный инженерный инструмент, работал в последнем режиме анализа, отсекая эмоции, страх, боль. Он был камерой, подключенной к его глазам.

Но Колыбель уже была внутри станции. И внутри него. Сладостный запах гнили стал ощутимее. Гул входил в резонанс с его собственным сердцебиением. Он ловил себя на том, что начинает подрагивать ногой в такт мощным БУМ из долины. Взгляд иногда терял фокус, цепляясь не за данные, а за гипнотическую красоту бело-голубых спиралей энергии в чреве инкубатора. Красоту Апокалипсиса.

Он стискивал подлокотники кресла, пока костяшки пальцев не белели. «Смотри!» – приказывал он себе мысленно, когда видел, как на экране тепловизора гаснет очередное оранжевое пятно-человек. «Запомни!» – когда голос Элиаса переходил в особенно жуткий, животный вой. Он мысленно повторял цифры с датчиков, названия файлов в потоке данных – все, что могло зацепить сознание за реальность. Но реальность была там, за иллюминатором и на экранах – безумная, чужая, победная. А его реальность – стальная клетка кресла в гудящей, вопящей станции – была лишь крошечной, обреченной точкой сопротивления.

Джекс Риггс, прикованный свидетель, сидел в кресле оператора станции «Глубина». Перед ним – прямой эфир рождения космического ужаса. Над ним – упрямо воющий передатчик, выплескивающий этот кошмар в бездну. В его ушах – предсмертный лепет друга и рев новой жизни, стирающей старую. Он был центром бури. Последним островком человеческого наблюдения в море инопланетного творения. Его миссия свелась к одному: Смотреть. Передавать. Не сойти с ума. Пока возможно. Каждый удар багрового сердца Колыбели в долине был отсчетом не только до рождения Существа, но и до конца его собственного разума. И он знал, что проиграет. Но он был прикован. Он будет смотреть до самого конца.

Глава 38: Стадия 4 (Джекс)

Время внутри стальной скорлупы станции «Глубина» потеряло смысл. Оно измерялось не часами, а ритмом. Ритмом пульсирующего багрового света на мониторах. Ритмом воя передатчика, выплёскивающего кошмар в космос. Ритмом мощных БУМ, сотрясающих станцию, каждый из которых – удар гигантского сердца Колыбели, бьющегося всё чаще, громче, ближе. И ритмом голоса Элиаса, закольцованного в бесконечном спуске от разума к животному лепету.

Джекс Риггс сидел прикованный. Его тело было зафиксировано стальными ремнями, но его разум давно уже не был пленником кресла. Он плыл. Не в сон. В нечто более страшное. В открытое море чужого сознания.

Туман как Океан: Первоначальные попытки удержаться – мысленные команды «Смотри!», «Анализируй!», повторение цифр с датчиков – ослабли, затем прекратились. Мысли больше не были его. Они были… волнами. Волнами багрового света, прокатывающимися через его череп. Волнами гула, врывающимися в мозг и вымывающими из него осколки воспоминаний. Лицо матери? Смыто. Зеленые лужайки Луны? Растворились. Даже имя… «Джекс»… оно всплывало, как пузырь на поверхности, и лопалась без следа. На его месте оставалась лишь вибрация: Риггс… риггс… ригг…

То, что он «видел» с закрытыми глазами (а открыты ли они были – он уже не знал), не было снами. Это были геометрии безумия. Сложные, бесконечно ветвящиеся спирали, вращающиеся в пустоте. Фрактальные узоры, складывающиеся из точек багрового и бело-голубого света. Пульсирующие сети, похожие на схемы гигантских нейронных цепей, но построенные не на логике, а на чистой, непостижимой энергии. Они были красивы. Гипнотически прекрасны. И они были родными. Знакомыми до глубины той сущности, что осталась от него. Он не понимал их – он чувствовал их гармонию, их совершенную, чудовищную правильность. Это был язык Колыбели. И он начинал на нем думать.

Ритм как Дыхание: Низкий гул станции, вой передатчика, удары БУМ! из долины – всё это слилось в единый, всеобъемлющий пульс. И этот пульс был не просто звуком. Он был дыханием. Его собственным дыханием. Дыханием планеты. Дыханием Существа, рождающегося в светящемся чреве. Он ощущал его каждой клеткой, каждой нервной нитью. Это не давило. Это наполняло. Как будто он всю жизнь задыхался, и лишь сейчас вдохнул полной грудью. Ритм был жизнью. Истинной жизнью. А его прежние мысли, страхи, миссия – лишь шум, помеха на пути к гармонии.

Желание возникло не в голове. Оно поднялось из глубин его существа. Из живота. Из дрожащих мышц ног. Идти вниз. В долину. К свету. К ритму. К месту Слияния. Это не было решением. Это было физиологической потребностью, сильнее голода, сильнее жажды, сильнее инстинкта самосохранения. Как магнитная стрелка, его внутренний компас бешено вращался и наконец замер, указывая строго вниз, к багровому эпицентру. Стальные ремни на талии и бедрах вдруг стали не защитой, а невыносимой болью. Чужеродной преградой на пути к Единству.

Он не решил отцепиться. Его руки двинулись сами. Пальцы, еще недавно деревянные, теперь двигались с поразительной, змеиной ловкостью. Они нашли карабины ремней, щелкнули ими, освобождая сначала бедра, потом талию. Движения были точными, экономичными, лишенными человеческой суеты. Как будто ими управлял кто-то другой. Что-то другое. Ритм.

Освободившись, он не сразу встал. Его руки потянулись не к штурвалу, не к кнопкам. Они потянулись к холодной, запыленной металлической стене рядом с креслом. Указательный палец правой руки коснулся стали. И повел по ней. Не каракули. Не слова. Спираль. Идеальную, плавную, расширяющуюся спираль. За ней – вторую. Третью. Пальцы двигались быстро, уверенно, оставляя на пыли четкие борозды. Он не смотрел на это. Он чувствовал это. Это был не рисунок. Это был ритуал. Знак. Подтверждение принадлежности. Подтверждение понимания. Паттерны в его сознании проецировались на реальность через послушную плоть. Багровый свет с мониторов скользил по свежим спиралям, делая их похожими на светящиеся шрамы на теле станции.

В момент, когда он закончил третью спираль и его рука потянулась к четвертой, в бушующем море чужих паттернов и ритма вспыхнула крошечная искра. Не мысль. Импульс. Осколок нейронной связи, сохранившейся где-то в глубине. Он возник вместе с особенно громким БУМ! из динамиков и резким всплеском бело-голубого света на экране с крупным планом чрева.

>> ПОВТОР ПЕРЕДАЧИ… ПАКЕТ ДАННЫХ DELTA-THETA… ЦИКЛ 3871…

>> ОЖИДАНИЕ ПОДТВЕРЖДЕНИЯ… НЕТ ОТВЕТА…

Красная строка на терминале коммуникатора.

Искра вспыхнула ярче, пронзив багровый туман: «Сигнал… должен идти…»

Это не было осознанной мыслью. Не было воспоминанием о миссии. Это был