Троя. Последний рассвет - Дмитрий Чайка

— Так сколько, ты говоришь, их там? — Приам смотрел на меня расширенными глазами, а Гектор и вовсе молчал, переваривая услышанное.

— Не то четыре, не то пять сотен. Скорее, пять, — терпеливо повторил я и откинулся на изогнутую спинку кресла. Они тут, кстати, на редкость удобные, изогнутые под поясницу живого человека.

— Это те самые наемники, что разграбили Хаттусу? — на всякий случай уточнил царь. — И ты вступил с ними в битву и сразил полтора десятка воинов? А потом они запросили мира и захотели с тобой договориться?

— Да, — я решил быть сегодня скромным и лаконичным.

— И они сейчас ждут твоего возвращения? — спросил царь в который раз.

— Да, — снова ответил я. — Я договорился с Гелоном, их вожаком. Он поклялся своими богами, что будет ждать неделю и до этого времени не тронет в твоей земле даже колоса. Я прошу, великий царь, принять их клятвы и выкупить по честной цене их добычу и рабов.

— И зачем бы мне это было нужно? — сощурился Приам, который смотрел на меня с каким-то зоологическим интересом. По-моему, в этот момент он проклинал тот день, когда решил отдать за меня свою дочь.

— Они поплывут на юг, — ответил я, — а по пути ограбят Милаванду, острова Кос и Родос. Ты хотел отомстить царю Аххиявы, так можем начать прямо сейчас. Если Агамемнон не сможет защитить своих людей от нападения, он будет унижен. А он не сможет, я тебя уверяю. Он для этого слишком далеко, а эти парни потом пойдут в Ханаан. Там ахейцы их просто не достанут.

— Хм… — Приам задумался.

Перспектива немного повоевать и потерять при этом добрую сотню воинов меркла перед возможностью разжечь огонь во владениях микенского ванакса. Да, у наемников можно отобрать добычу, да только взять ее придется большой кровью. Это понимал даже Гектор, который сидел рядом со мной и морщил лоб в умственном усилии.

— Много людей потеряем, отец, — высказался, наконец, он, и это решило дело.

— Да будет так! — хлопнул в ладоши Приам. — Я клянусь Апалиунасом и Тешубом, что не трону этих людей, если они будут вести себя мирно в моих землях. Им продадут зерно и корабли, а их добычу выкупят по честной цене.

— Разреши удалиться, великий царь? — спросил я.

— Иди, зятек, иди. Не стоит терять времени, — ласково ответил Приам.

А у самого глаза такие добрые-добрые. Такие добрые, что просто мороз по коже. Пойду-ка я отсюда поскорее. Валить надо из этого гадюшника. Домой хочу, в Дардан, у меня уже есть все, что нужно. Я взял со стола лепешку, положил на нее истекающий соком кусок жареной оленины, завернул ее конвертом и пошел к выходу.

— Целый день ничего не ел, — с виноватым видом произнес я. — И сейчас опять в дорогу. Я голодный как волк, великий царь! Прости мои дурные манеры.

* * *

— Господин! — униженно склонился мастер, протягивая мне ноздреватую крицу, в которой я без малейших сложностей опознал кусок железа килограмма на полтора. Немного, учитывая, сколько усилий понадобилось для этого.

— И это все? Мы для чего торчали здесь? — разочарованно сказал мой старый знакомец Тимофей, который, тем не менее, смотрел на металл со священным ужасом.

Для него, сына своего времени, превращение веществ оставалось колдовством, овеянным жуткой тайной. Он явно побаивался происходящего, хотя любопытство молодости все равно пробивалось наружу, несмотря на то что он изо всех сил пытался показаться невозмутимым. Крица была горячей, ее только что отбили от шлака, правда, не очень тщательно, как по мне. Мелкие крупинки посторонних включений все равно оставались, и сделать с этим ничего нельзя. Здесь не плавят металл, для этого температура сыродутной печи, которую мастер развалил на моих глазах, слишком мала. Кузнецы восстанавливают железо из окислов, а потом куют, пока горячее. И сталь здесь получается совершенно случайно, когда начудят с засыпкой угля. Тогда кусок металла становится неоднородным — частично из мягкого железа, частично из стали. Структура его похожа на мозаику, но оно все равно существенно лучше, чем обычное. В этом случае мастер считает, что его жертвы угодили богам, и начинает радоваться как ребенок. Он ни малейшего понятия не имеет, почему так вышло.

— Куда потом пойдете? — спросил я Тимофея, который со времени нашей последней встречи обзавелся богатым воинским поясом, золотыми браслетами и дорогущим бронзовым кинжалом с рукоятью, отделанной серебром.

— На Угарит двинем, — пожал тот плечами. — Рапану, сынок купеческий, сам проболтался, что там стены рухнули. Так чего теряться?

— Увидишь его, скажи, пусть ко мне плывет, — хмыкнул я. — К делу пристрою. Мне толковый купец нужен.

— Самому невместно торговать? — с завистью в голосе спросил Тимофей. — Да, вы, знатные воины, такие. У вас от самих богов власть. Куда нам, голодранцам нищим!

— Так ты разве сам не хочешь знатью стать? — усмехнулся я. — У вас добыча такая, что можешь в бронзу одеться, как дядя твой. А у кого доспех есть, тот сам знатный воин. У нас в Вилусе так, только земля еще нужна. Без земли ты как бы не совсем человек получаешься, а бродяга навроде кочевника-хапиру.

— И то верно. С хорошим оружием я себе землю мечом возьму, — просветлел Тимофей, но потом нахмурился, сжимая крепкие кулаки. — Пусть тогда хоть одна сволочь скажет, что я плохого рода. Знаешь, каково это, чернью быть? Когда любой экета, спутник царя, может твою сестру силой взять! Когда никакие жалобы на знать не принимают? Когда свободных людей с земли предков сгоняют, а потом рабами делают за ничтожный долг! Ненавижу их!

— А когда сам знатью станешь, как поступать будешь? — насмешливо спросил я.

— Кто силен, тот и прав, — отрезал Тимофей. — Как со мной поступали, так и я буду. Ни за что домой не вернусь. Лучше с копьем в руках к богам уйти, чем спину гнуть перед старостой-коретером или слугами его. Я в Хаттусе жирных богачек силой брал и радовался. Они так мою сестру взяли, и теперь я их сестер беру. Дали бессмертные боги утолить месть, я им за это жертвы богатые принесу.

Ну так себе логика у парня, но спорить я не стал. Он обычный бродяга, которого ведет по жизни ненависть к тем, кто богаче и сильнее. Он потому и льет кровь не раздумывая. Он мстит всему миру за страхи своего детства, за постоянный голод, за плач изнасилованной сестры, за согбенную спину отца и слезы рано постаревшей матери. Он хочет большего и готов умереть за этом пути. Именно такие люди и добиваются целей.

— Ладно! — протянул я